У меня будет сын от моей обожаемой Валери, её живой образ! Ах, почему нас разделяет столь огромное расстояние? Отчего у меня нет крыльев? Я прилетел бы к тебе, упал бы в твои объятия, опьянённый сладостным влечением! Никогда ещё я не проклинал так злополучный союз, навязанный мне жестокими родителями, которых не смогли тронуть мои слезы. Я не в силах сдержать свою ненависть к этой женщине, что вопреки моей воле носит моё имя, к этой невинной жертве наших бесчеловечных родителей. И в довершение моих мук она тоже собирается сделать меня отцом. Как описать ту боль, что я испытываю, ожидая появления на свет этих детей.
У одного из них, сына той, к которой я отношусь столь нежно, не будет ни отца, ни даже отцовской фамилии, поскольку закон, беспощадный к чувствительным душам, не позволяет мне признать его. В то же время другой, рождённый ненавистной мне супругой, будет единственно благодаря своему рождению богат, знатен, окружён любовью и уважением и займёт высокое положение в свете. Мне невыносима мысль о столь ужасающей несправедливости. Но что сделать, чтобы исправить её? Не знаю, но уверен, что я её исправлю. Желанная, дорогая, любимая, тебе должна достаться лучшая доля; так будет, потому что я этого хочу".
– Когда написано это письмо? – поинтересовался папаша Табаре, хотя содержание письма давало об этом некоторое представление.
– Взгляните, – отвечал Ноэль и протянул старику листок.
Тот прочёл: «Венеция, декабрь 1828 года».
– Вы, конечно, понимаете, – продолжал адвокат, – всю важность этого первого письма. В нем кратко изложены все обстоятельства. Отец, которого принудили вступить в брак, обожает свою любовницу и питает отвращение к жене. Примерно в одно и то же время обе женщины оказываются беременны, и чувства отца к детям, которые должны родиться, вполне ясны. В конце письма у него возникает замысел, который позже, вопреки всем законам божеским и человеческим, он не побоится осуществить.
Адвокат заговорил красноречиво, словно в суде, но папаша Табаре поспешил его прервать.
– Нет смысла в это углубляться, – сказал он. – Из того, что вы прочитали, все достаточно ясно. Я не дока в подобных материях и слушал, как если бы был простым присяжным; тем не менее мне все совершенно понятно.
– Несколько писем я пропущу, – отозвался Ноэль, – и перейду к датированному двадцать третьим января тысяча восемьсот двадцать девятого года. Письмо очень длинное и в большей части не имеет отношения к тому, чем мы занимаемся. Однако я нашёл два отрывка, которые характеризуют медленную и непрерывную работу мысли моего отца.
«Рок, более могущественный, нежели моё желание, удерживает меня здесь, но я с тобой, любимая Валери. Вновь и вновь мысль моя возвращается к обожаемому сыну, свидетельству нашей любви, который трепещет у тебя под сердцем. Пекись, друг мой, пекись о своём здоровье – оно теперь драгоценно вдвойне. Тебя умоляет об этом твой возлюбленный, отец твоего ребёнка. Последняя страница твоего ответного письма пронизала болью моё сердце. Как ты ко мне несправедлива, когда беспокоишься о судьбе нашего ребёнка! Боже всемогущий! Ты же меня любишь, знаешь и все равно беспокоишься!»
– Я пропущу две страницы любовных признаний, – сообщил Ноэль, – и прочту несколько последних строк.
«Беременность графини становится все невыносимее для меня. Несчастная! Я ненавижу её и вместе с тем жалею. Мне кажется, она догадывается о причинах моей печали и холодности. Своею робкой покорностью, неизменной нежностью она словно просит прощения за наш союз. Бедная жертва! Быть может, и она до венца отдала своё сердце другому. В таком случае наши судьбы схожи. Надеюсь, ты с твоим добрым сердцем простишь мне эту жалость».