Богдан позвонил, и вскорости дверь ему открыл сухой, сутулящийся человек средних лет в простом, но теплом, на подкладке, домашнем халате; Богдан с некоторой заминкой узнал известного ему доселе лишь по фотографиям боярина ад-Дина – так тот исхудал и ссохся. И, пожалуй, постарел. Его смуглая от природы кожа не поблекла, но стала из коричневой – едва ли не бурой. И лишь глаза светились, выдавая потаенное, тихое счастье.

– Э-э… – сказал Богдан, чуть растерявшись. Поправил очки. – Добрый вечер… Преждерожденный ад-Дин, если не ошибаюсь…

– Нет, не ошибаетесь, – немного невнятно проговорил недавний страдалец. – Но вот вы…

– Милый, – напевно раздалось откуда-то из бездны, – это, вероятно, ко мне.

– А, так это вас ждет Катарина, – проговорил ад-Дин, и голос его потеплел. – Проходите, преждерожденный Богдан Рухович. Жена меня предупреждала, я вспомнил.

Богдан пошел вслед за боярином; тот, не говоря более ни слова, шаркая мягкими, расшитыми золотой нитью туфлями с сильно загнутыми кверху носками, повел его поперек обширной прихожей, – мимо шкапов и полок с книгами и с курительными трубками, мимо низких столиков с «Керуленами», не полу подле коих сверкали узорочьем седалищные подушки…

Они пришли; как раз в этой комнате, как помнил Богдан – единственной, в обстановке коей имелись хоть какие-то признаки существования на свете женского племени, летом среди баночек и скляночек с косметикой обнаружилась видеокамера, позволившая выявить злоумного Козюлькина. Ныне следы существования в мире женщин изрядно возросли – и посреди оных следов царила сама женщина; в тонком, но вполне воздержанном, без вольностей, халате с многочисленными кисточками на полах и на поясе, на солнечного цвета тахте уютно возлежала с книгою, подпирая голову рукой, заботливая и самоотверженная Катарина Шипи́гусева.

– Здравствуйте, Богдан Рухович, – сказала она, отрываясь от чтения.

– Добрый вечер…

– Вы не замерзли в дороге? Хотите чаю? Или, может, кофею? В это время года постоянно хочется в спячку, правда? Все время темно… Милый, сделай нам кофею, – не дожидаясь ответа Богдана, сказала она. – Мне с молочком. А вам, Богдан, с молочком? С сахарком?

Богдан не сразу нашелся, что ответить, а потом стало уж поздно – боярин Гийас ад-Дин мягко, чуть снисходительно улыбнулся, быстро кивнул несколько раз и, повернувшись, безропотно пошаркал еще дальше в глубину жилища. Глаза его по-прежнему лучились счастьем.

«А вполне ли его вылечили?» – встревоженно подумал Богдан.

– Присаживайтесь, что же вы…

Богдан аккуратно присел в стоящее у тахты кресло.

– До сих пор мне ни разу не удавалось вот так вот спокойно пожить дома, – чуть потянувшись, напевно произнесла Катарина. – Не было счастья, да несчастье помогло… Это русская поговорка такая.

– Я знаю, – ответил Богдан.

– А, ну конечно… Когда я увидела, как он ослабел и исхудал, я сказала себе: все, вздорная девчонка, хватит. Ближе, чем Гийас, у тебя нет человека; хотя бы пару седмиц ты должна посвятить исключительно ему и его здоровью. Дом, тепло, уют, нежная забота любящей жены… думаю, мы переоформим брак с временного на постоянный, в конце концов, мне тоже нужно гнездышко. Хотя, честно сказать, это все так непривычно… Все вдвоем, вдвоем, в четырех стенах… Вас мне просто Бог послал, Богдан. Это такая пого… а, ну да.

«Пожалуй, не стану ничего рассказывать Багу», – подумал Богдан.

– Правда, мне еще одна мысль пришла в голову, – доверительно поведала Шипи́гусева, чуть понизив голос. – Думаю, ни один работник средств всенародного оповещения не имел, не имеет и уже никогда не будет иметь возможности столь близко и столь постоянно наблюдать процесс выздоровления человека, который был пиявками доведен до крайности. Он ведь едва не умер, Гийас… Едва-едва.