, обозначающий фантастическое животное с телом медведя, хоботом слона, глазами носорога, хвостом быка и лапами тигра – словом, нечто вовсе несусветное, кажись, похлеще родных ордусских сыбусяна и пицзеци[21], и, главное, наскоро склеенное из частей совершенно разнородных, вкупе отнюдь не жизнеспособных; особо остроумные сообразили, что сей иероглиф, по-ханьски читаемый «мо», в легендах Цветущей Средины тоже обозначает мифического зверя, известного своею неутомимостью в пожирании металлов, особливо драгоценных.

Как к сим играм природы к баку, в сущности, теперь и относились.

Значительно большего успеха достигли речения проповедников новой секты среди западных варваров; те, не очень-то уяснив их религиозные догматы, но заслышав склоняемое на все лады слово «свобода», решили, будто баку проповедуют в Ордуси европейский образ жизни, – и вполне от души, как и подобает единочаятелям в отношении единочаятелей, зачастили в Мосыкэ поддерживать борцов за свободу; западные же средства всенародного оповещения принялись уделять свободолюбцам и их деятельности неимоверное внимание.

Получив такую поддержку, баку воодушевились и для вящего единочаяния с иноземцами машинное общественное устройство, предлагаемое их отцами – а заодно, чтоб выглядеть масштабней, и реально существующее в Ордуси, – они теперь звали не иначе, как тоталитарным, а машинное устройство, предлагаемое ими самими – демократическим.

И вот при таких-то обстоятельствах одновременно, день в день вышли в Мосыкэ в двух разных издательствах две книги – одна написанная хемунису, другая баку, – и в обеих давалась литературная обработка истории Крякутного; сам он вполне прозрачно был у хемунису выведен под фамилией Неродной, а у баку – Медовой.

Было из-за чего взбеситься авторам – пожилому, мастистому литератору Ленхотепу Феофилактовичу Кацумахе, прославленному толстыми романами из простой, здоровой и славной стародавней жизни («Детство Тутмоса», «Нил-батюшка», «Бруски папируса», «Время, замри!», а также «Гор с гор») и сравнительно молодому, но уже снискавшему немалую известность в новомодном и довольно странном, на вкус Богдана, жанре «честного реализма» Эдуарду Романовичу Хаджипавлову (средь его наиболее замечательных произведений обычно упоминались концептуальная тетралогия «Жизнь», состоящая из повестей «Тошнота», «Рвота», «Понос» и «Трупные пятна», поэма «Потные ангелы», а также опубликованные в престижнейшем издании «Роман-жибао» новаторская новелла «Пластилин для таракана» и роман ужасов «Злая мумия» – как раз из тех, о кровососущем Мине).

Богдан сызнова вздохнул и отхлебнул чаю. «Это ж сколько интересных книг на белом свете… – подумал он не без грусти. – А тут работаешь, работаешь…» Впрочем, минфа в глубине души подозревал, что торопиться читать про жизнь, состоящую, по мнению автора, из тошноты да рвоты, не стоило. Если уж выбирать – то, положа руку на сердце, все ж таки про Нил-батюшку…

Можно было себе представить, какие молнии метали теперь друг в друга авторы. Дело тут было не просто в стычке естественных писательских тщеславий; тут был замешан религиозный пыл… Столкнулись, похоже, мировоззрения. И это жестокое, бескомпромиссное столкновение имело внешней формой своей жалкую и потешную коллизию – литературный плагиат… Теперь Богдан до конца понял, отчего Раби Нилыч именно ему поручил это, на первый взгляд, заурядное, незначительное и, что уж бояться сказать правду, – не по рангу Богдана мелкое дело.

Самое странное и неприятное было вот в чем.