Впрочем, она все же посматривала на Загорского – но так, чтобы он не догадался. Лисицкая знала, что бывший возлюбленный изредка приходит на балеты, где танцует она. Знала и то, что Нестор так и не женился, и от этого в душе ее время от времени вспыхивали какие-то безумные надежды, вроде той, что он до сих пор ее любит и однажды после представления на глазах у всех подойдет, встанет на колено и попросит быть его женой. Или бог уж с ним, с коленом, и бог с ней, с фатой, пусть уж просто скажет, что любит, что жить без нее не может и что им надо, непременно надо снова сойтись и жить так же счастливо, как и прежде.

Однако годы шли, Лисицкая не становилась моложе, и таяла надежда, что когда-нибудь она снова увидит его с расстояния меньше, чем от балкона до рампы. Потом случилась война, революция, примы вроде Анны Павловой[7] эмигрировали, а все прочие бегали в поисках куска плохо пропеченного хлеба и гнилой воблы, готовые на все, лишь бы не умереть с голоду. С началом НЭПа стало полегче, но в театр, разумеется, она уже не вернулась, да ее и не ждали там – тоже мне Кшеси́нская, тоже мне Карсáвина![8]

Учила танцам деток богатых нэпманов, подрабатывала натурщицей в художественном училище – вчерашние дети крестьян и рабочих рисовали и лепили с нее нимф, богинь и прочих андромáх и сабиня́нок. Позировать ей было легко – привычка к нечеловеческим нагрузкам и ежедневные балетные классы сделали Светлану чудовищно терпеливой, и она могла часами совершенно спокойно сидеть в самых неудобных позах. С нее, разумеется, рисовали и танцовщиц, но этот жанр она любила менее всего, вероятно, потому, что так и не стала примой.

Ее немного развлекала платоническая, с почтительного расстояния, любовь студента Сережи, который и хотел, да не решался подойти и объясниться. А, может, оно и к лучшему, что не решался. Что бы она ему ответила – мальчик, я гожусь вам в матери? Пóшло, пóшло и глупо. Или, может быть, уступила бы порыву запоздалой страсти? Даже если бы и так – то к чему, зачем? Та часть ее души, которая отвечала за любовный жар, кажется, омертвела бесповоротно. Конечно, самолюбие тешил тот факт, что она еще может нравиться, притом не только состоятельным нэпманам, но и совсем молодым людям, но только ничего этого она уже не хотела, просто не хотела и все. Душа ее покрылась коркой равнодушия, и лишь изредка на ней, как на застывающей лаве, вспыхивали огоньки горечи и сожаления.

Тем не менее, совсем недавно появился на ее горизонте один солидный господин – что-то торговое, какие-то экспортно-импортные операции. Звали его Анатóль – так, во всяком случае, он рекомендовался, а что там на самом деле, ее не очень интересовало. Анатоль так Анатоль, после тяжелейших лет революции люди снова захотели чего-то светского, изящного – в том, конечно, виде, как они это изящное понимали. Ей, знакомой с настоящей аристократией, все эти потуги казались смешными, если не вовсе смехотворными. Анатоль, впрочем, был деликатен, почти робок, события не торопил, ухаживал вежливо, хоть и несколько суконно. Она с тоскою вспоминала Загорского и тот огонь, который он в ней пробуждал, и невольно сравнивала их обоих, но сил прогнать ухажера у нее так и не достало – а все потому, что женщина не должна быть одна, ей нужен рыцарь в белых доспехах, пусть даже из всех доспехов на нем один только толстый кошелек…

Впрочем, Анатоль появился чуть позже, а до этого произошло одно удивительное событие, которое перевернуло ее жизнь. Сначала событие это показалось ей смешным. Поразмыслив, она сочла его странным. Затем подозрительным и, наконец, опасным. Прошло время, и Лисицкая почувствовала, что судьба уловила ее в какие-то невидимые, но страшные тенета, и она, как мушка, уже бьется в них, еще не осознавая толком, что попалась, погибла и жизнь ее кончена.