Точнее никто сказать не мог, какого именно числа, но со дня выхода в твиндеке появился, наконец, свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зеки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах. Пароход между тем раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. В твиндеке стало душно, почти все сидели по пояс голые.

Кроме Семена.

Негромкие разговоры.

Негромкая ругань, скучная вонь.

Запах махры, разгоряченных потных тел.

Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой неторопливо подходили сытые урки дяди Кости. Они болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, вылавливая какие-никакие кусочки, а потом, взяв свое, валились на шконки, наполняя тяжелый воздух веселым матом.

Через неделю плавания пароход раскачало еще сильней.

Запах блевотины заполонил все углы твиндека. И однажды в хрипящей полубезумной толпе Джабраил с удивлением обнаружил астронома Якобы Колечкина.

– И ты здесь?

– А куда ж мне?

– Неужто нравится плавать?

Якобы Колечкин заметно обиделся.

Тогда обиделся и ученый горец. Он почти силой подтащил известного профессора к Семену и бросил перед шконками.

– Чего он такой плешивый? – удивился Семен.

Обиженный профессор не понимал, к кому его притащили на этот раз, но жизнь подсказывала отнестись к новому человеку всяко положительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он смирил себя и предупредительно ответил:

– Ну, плешивый. По возрасту живу.

– А почему ты якобы?

– А такая моя фамилия. Пишется через черточку. Якоби-Колечкин. Мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.

– Буржуй, наверное?

– Изобретатель.

– А чего ж мы до сих пор плаваем только на пароходах?

Якобы Колечкин пожал плечами. Вид у него был голодный, измученный. Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то отделили от серой, бесформенной, уже привычной толпы. Еще он боялся, что его может вырвать от качки и от голода. Как раз в этот момент наглый Шнырь, еще не совсем успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку новую вкусную посылочку дяди Кости.

Якобы Колечкин жадно уставился на сверток.

Пахло настоящим свиным салом, умело засоленным в рассоле с чесночком.

Было непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека выйти никто не мог, в твиндек никто не спускался. При погрузке всем зекам устроили большой шмон. Тем не менее, урки постоянно имели хлеб и сало.

Глядя на астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.

Сделал он это зря, потому что с разбитым в кровь лицом тут же опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша! Жуйте, пока не подавитесь.

– Там же настоящее сало!

– А ты что, взял бы это сало?

– Конечно, – ответил бледный профессор.

– Даже если бы тебя за это сделали Машей?

– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.

А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:

– Ой, больно… Ой, сукой буду… – (Не так уж больно было Шнырю, просто играл свою роль. Это всем на пользу. Пусть все видят, какая Маша нынче гордая, неприступная. Дяде Косте это понравится. Дядя Костя начнет ревновать к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, твоя Маша дерется…

– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло, наконец, до профессора.

– А кого просить?

– Стрелков, когда будут спускать баланду. Люк откроют, ты крикни стрелкам, что тебя убить собираются.