После душа мы, не успев обсохнуть, рухнули на постель. Ее каштановые волосы разметались по моей груди, а эхо наших ласк все еще звучало в моих ушах.

На ключице у Грейс был небольшой шрамик в форме канцелярской кнопки – свидетельство того, что в детстве она решила поиграть в амбаре своего дяди, где были оставлены без присмотра гвозди с широкими шляпками. Я поцеловал его.

– Мм… – пробормотала она. – Еще, пожалуйста.

Мой язык скользнул по шрамику.

Она закинула ногу на мою, проведя ступней по моей лодыжке.

– Может ли шрам быть эрогенной зоной?

– Все, что угодно, может быть эрогенной зоной.

Ее пальцы легко пробежались по моему животу, нащупав рубец, напоминающий по форме медузу.

– А что это?

– Ничего эрогенного, Грейс.

– Ты всегда избегаешь разговоров об этом. Это ожог или что-то в этом роде.

– Ты что, доктор, что ли?

Она хихикнула:

– Что-то вроде. – Ее ладонь скользнула ниже. – Скажи, где болит, детектив.

Помолчав мгновение, она посмотрела на меня долгим взглядом и мягко добавила:

– Если не хочешь, не рассказывай.

Я убрал волосы с ее лба, провел пальцем по лицу, спустился ниже, к нежной шее, еще ниже, пока не достиг упругой округлости груди. Накрыл ладонью затвердевший сосок и, обняв ее, перекатил на себя сверху. Я сжал ее так крепко, что услышал биение наших сердец так отчетливо, будто посыпался град.

– Мой отец приложил ко мне утюг, дабы преподать урок.

– Что за бред? Какой урок?

– Не играть с огнем.

– ?!

– Он был моим отцом, я – его сыном. Если бы он хотел сжечь меня, он мог это сделать.

Ее глаза потемнели от ярости, а поцелуй был таким крепким, будто она хотела вытянуть из мен я всю мою боль.

Когда она отодвинулась перевести дыхание, лицо ее было влажным.

– Он умер?

– Отец?

Она кивнула.

– Да, умер.

– Это хорошо. Через несколько минут мы снова занялись любовью, и это было одно из самых волшебных ощущений в моей жизни. Наши тела переплелись, она захватила меня в плен, я будто растворился в ней…

Грейс вскрикнула, а мне показалось, что звук вышел из моего горла.

– Грейс, Грейс…

Уже засыпая, я услышал над ухом сонное «спокойной ночи».

– Ночи.

Она лизнула меня в ухо: «Я люблю тебя».

Когда я открыл глаза, чтобы ответить ей, она уже спала.

В шесть утра меня разбудил звук льющейся воды. Простыни пахли ее духами, ее кожей, едва уловимым запахом антисептика, потом наших любовных игр, въевшимся в ткань настолько, что казалось, здесь прошла не одна, а тысяча ночей.

Я ждал ее у двери ванной, выйдя, она прислонилась ко мне, пока расчесывалась.

Моя рука скользнула под полотенце, которым она была обмотана.

– Даже не думай. – Она звонко чмокнула меня в щеку. – Мне надо успеть повидаться с дочкой и вернуться в больницу, а я и так уже ни рукой ни ногой шевельнуть не могу после этой ночи, не то чтоб ходить. Иди мойся.

Пока Грейс искала чистое белье в ящике комода, который она по договоренности присвоила себе, я наспех сполоснулся и теперь ждал, когда же наступит то неизбежное чувство неловкости, которое всегда наступало, когда женщина проводила в моей постели более часа. Как ни странно, сегодня его не было.

«Я люблю тебя», – пробормотала она тогда, засыпая.

Очень странно.

Когда я вернулся в спальню, Грейс снимала с кровати простыни. Она уже переоделась в черные джинсы и темно-синюю рубаху.

Когда она наклонилась над подушкой, я сам не понял, как оказался рядом.

– Дотронешься – убью, – пригрозила, не оборачиваясь, она.

Я встал по стойке смирно.

– Ты знаком со словом «прачечная»? – ехидно поинтересовалась она.

– Слыхал.

Она бросила подушку в угол.