– Что произошло?

Коля в ответ захлебнулся рыданием. Прочнее прижался к стене.

– Я повторяю вопрос: что произошло?

– Его обидели… – пискнул совсем младенческий голосок.

– Я спрашиваю не вас, а того, кто плачет. Повернитесь же!

Коле повернулся. И, вздрагивая, на миг поднял мокрое лицо. Он разглядел тощего офицера с эполетами капитан-лейтенанта, висячим носом и похожими на шерстяные шарики бакенбардами. Глаза офицера были бледные и нелюбопытные.

– Так что же? Вас обидели?

– Да… – всхлипом вырвалось у Коли.

– Каким образом? И кто?

Коля был не совсем уж домашнее дитя. Кое-что знал и понимал. Даже в прогимназии презирали ябед. А в корпусе их, по слухам, просто сживали со света.

– Но, господин капитан-лейтенант… – рыдание опять сотрясло его. – Я же не могу… быть фискалом…

Похожая на скомканную бумажку улыбка мелькнула на длинном лице. И опять оно стало невозмутимым.

– Прежде всего станьте как подобает, когда говорите с офицером. Смотреть прямо, руки по швам!

Коля дернулся, уронил руки и опять вскинул голову.

– Вот так… Далее запомните. Следует говорить «ваше высокоблагородие», а не «господин капитан-лейтенант». Вы еще не гардемарин, чтобы так обращаться к штаб-офицеру.

– Простите… ваше высокоблагородие…

– Не «простите», а «виноват»… Ваше нежелание выдавать товарищей достойно понимания, однако же в этом случае не следует лить слезы, как девица. Стыдно! Ступайте в умывалку и приведите себя в порядок… Вам понятно?

– Да… То есть так точно, ваше высокоблагородие… – И вдруг вырвалось с тоскливым негодованием: – Нет, непонятно!

Офицер слегка нагнулся над Колей.

– Что именно вам не понятно?

– Почему виноваты другие, а кричите вы на меня? Разве это справедливо?

– Ого! – брезгливая улыбка мелькнула опять. – Я вижу, вы, несмотря на слезы, не утеряли штатской привычки к дерзким рассуждениям. Благодарите судьбу, что сейчас иные времена. Раньше вас немедля отвели бы в экзекуторскую и всыпали дюжину горячих. А сейчас я ограничусь докладом вашему командиру роты, который, я надеюсь, рассмотрит вопрос о лишении вас ближнего отпуска… – И капитан-лейтенант пошел по коридору, меряя паркет длинными ногами…

Коля, ослабев от ужаса, побрел в умывалку. Потому что не было ничего страшнее, чем лишиться возможности в воскресенье побывать дома.

Все остальное время он был как в полусне, что-то машинально писал на уроках, автоматически двигался в строю, когда маршировали в большой зал на обед… Нельский и дружки не напомнили ему про «полкранца», но это не принесло облегчения. Командир роты Михаил Михайлович Безбородько тоже не сказал ни слова об утреннем случае в коридоре, но в его молчании чудилась угроза. Ведь о лишении отпуска он мог объявить лишь вечером в субботу…

И все время до этого вечера было наполнено тоскливым томлением, пыткой неизвестностью, ожиданием несчастья. Иногда случались проблески надежды: «Да ну, вздор, просто попугали, вот и все! Не станут лишать первого в жизни отпуска!» Однако вскоре надежда гасла, и тягучий страх опять становился главным чувством. Коля погружался в него как в вязкий кисель, в котором трудно двигаться.

И как он только выдержал эти двое с половиной суток!

В субботу после обеда тоска сделалась нестерпимой и колючий ком уже совсем забивал дыхание, вот-вот рванется слезами! К счастью, Колю выкликнули в числе первых, за кем приехали, чтобы отвезти домой. И сразу все страхи показались пустяками! И мундир опять стал блестящим! А завтрашнее воскресенье представилось сплошным праздником.

И был праздник! Рассказы о первых уроках, о замечательных классах с моделями кораблей, о строгих, но справедливых порядках. Были визиты ахавших от восторга (настоящий адмирал!) тетушкиных знакомых, умиление «приходящей» кухарки Полины, торжественное чаепитие, изумление Юрки Кавалерова и других знакомых мальчишек (уже как бы отодвинутых от юного моряка на немалое расстояние). И был ласковый вечер с лампой и листанием любимых книжек. И… была уже тайная горечь от предчувствия неизбежного нового расставания.