– Да, красиво… – тоже глянула в окно Катя. – И дети все в снегу вывалялись, не замерзли бы… Смотрите, как Женя с ними носится! И тоже весь в снегу…

– Ну, меня это не удивляет, – раздраженно махнула рукой Марина. – Мой муж, он же и сам как дитя малое. Такой же наивный, ей-богу.

– Он не наивный, Марин… Он у тебя очень искренний. Жаль, что ты этого не ценишь, очень жаль. Нынче искренность воспринимается как что-то стыдное и неловкое, а жаль…

– Ну да… Ею ведь сыт не будешь, Кать. Если б была такая возможность, я бы поменяла мужнину искренность на суровую деловитость, да только нет у меня такой возможности, ничего не поделаешь.

– Так деловитость тоже не исключает искренности, Марин… – тихо возразила Катя, поворачивая в пальцах ножку рюмки. – И доброты не исключает… Просто ты на своего Женю под каким-то странным углом смотришь, ты ему развернуться не даешь, вот в чем дело. Не любишь, не веришь в него… Может, вам все-таки ребеночка завести, а, Марин? Это многое бы поменяло…

– Тебе надо, ты и заводи! – неожиданно сердито откликнулась Маринка. – Можешь третьего завести, можешь четвертого, давай! Есть ведь кому их кормить, правда? А мне… Я Женькину искренность и доброту на хлеб не намажу, уж извините… Не будем развивать тему, наливай еще! Я сегодня напиться хочу… Новый год все-таки!

Маринка подставила рюмку, и Катя наполнила ее до краев. Себе плеснула чуть-чуть, а Маша категорически отказалась:

– Нет, мне не надо больше! И так голова уже побежала… Я как-то коньяк не очень могу, девчонки, вы ж знаете. Я от него совею, как Мюллер.

Едва Катя и Маринка успели выпить, как открылась в прихожей дверь и послышался голос Кирюши:

– Мам, ты где? Представляешь, мам, мы с Павликом три раза дядю Женю в снег завалили! И не думай, он нам специально не поддавался, нет! Можешь у папы спросить, мам!

– Да тихо ты, Сонечку разбудишь… Кричишь на весь дом! Я специально ее пораньше уложила, чтобы она к двенадцати проснулась! Иначе потом обижаться будет, что Новый год с нами не встретила!

Пока суетились, время незаметно подошло к одиннадцати. Пора было садиться за стол, но не садились из молчаливо неловкой солидарности по отношению к Маше – ждали Олега. И Маша чувствовала эту солидарность, страдала от нее, не хотела ее вовсе… Еще и Павлик застыл у окна, вытянув шейку, тоже отца ждал. И наконец закричал радостно:

– Приехал! Папа приехал! Ура! Мам, что ты стоишь, папа же приехал!

– И правда, что ты стоишь? – тихо и насмешливо проговорила Марина, проходя мимо. – Пляши от радости, чего ты… Приехал же все-таки, ну? За сорок минут до боя курантов успел… Ай, молодец какой! Остается только с цыганским приплясом всем вместе его встретить – «к нам приехал, к нам приехал наш Олежек дорогой!»

Маша ничего ей не ответила. Что она могла ответить? От напряженного ожидания у нее даже сил не было огрызнуться. Развернулась молча, пошла встречать Олега в прихожую.

Он вошел в дверь – улыбчивый, большой, красивый. Обнял ее мимоходом, потом подхватил на руки подбежавшего Павлика.

– Простите за опоздание, народ! Так получилось, простите! А вы почему все еще трезвые, не пойму? Что, и за стол не садились? Ну, это вы зря…

– Да вот и я думаю, что зря… – многозначительно проговорила Маринка, глянув на него насмешливо. – Не стоишь ты такой чести, Олежек, ох не стоишь!

– А ты, Мариша, как всегда, в своем репертуаре? Язвишь помаленьку, да?

– Отчего ж помаленьку? Я и не помаленьку могу… Заказывай, а я уж постараюсь…

Уселись за стол, выпили за год уходящий. Потом еще выпили, закусили. Потом начали обмениваться подарками, охать и ахать восхищенно, чуть преувеличенно. Как всегда… Хотя это «как всегда» ни для кого не бывает обыденным, потому что особенный праздник все-таки!