– Кто это?

Я сказал.

Он долго рассматривал фотографию, и я уже подготовился к тому, что разговор повернет на семейную дорожку, но ошибся. Будущее Советского Союза волновало моего белорусского друга больше, чем прошлое семьи Хорлиных и Петуховых.

– Насколько я понял, Модест Анатольевич не был согласен со взглядами Солженицына и Сахарова.

– Правильно.

Леонид опустился в низкое кожаное кресло возле глобуса. И то и другое – адмиральское наследство. Я деликатно примостился на одной из ступенек стремянки, стоящей у входа.

– И в чем же суть несогласия?

Я глубоко вздохнул. Господи, как мне все это неинтересно!

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо хотя бы в самых общих чертах обрисовать взгляды Солженицына и Сахарова на эту проблему.

Я остановился. Леонид молчал, давая понять, что с удовольствием посмотрит, как я буду обрисовывать.

– Александр Исаевич считал, что настало историческое время для великого славянского объединения внутри СССР. Не надо, мол, мешать всяким там прибалтам, кавказцам и среднеазиатам, пусть отделяются, пусть строят свои республики и ханства как у кого получится, а вот русские, белорусы и украинцы должны сплотиться и создать мощное славянское государство.

– Вы считаете, плохая мысль?

– Повторяю, я не считаю ничего. А вот Модест Анатольевич считал эти размышления великого писателя прекраснодушным, историкоромантическим бредом. Он любил повторять, что «о поведении на развалинах СССР даже с эстонцами легче будет договориться о чем-либо, чем с хохлами». Он говорил, что, если у них, у украинцев, будет один способ избежать подчинения Москве перейти в мусульманство, они перейдут.

– Модест Анатольевич любил выражаться броско.

– Что было, то было.

– А о белорусах он что-нибудь говорил?

Я помолчал, честно вспоминая. Сказал от себя.

– Принято, почему-то думать, что с белорусами всегда все просто. Они заранее на все согласны, национальные амбиции у них отсутствуют. Мне так не кажется. Вот, например, если я вам сейчас скажу, что ваша «Папарц кветка» – отвратительное пойло, вы ведь сочтете оскорбленным не свой личный вкус, но свое национальное чувство, правильно?

Леонид вдруг весело рассмеялся.

– Что, не понравилось?

– Гадость, – сказал я со спокойной убежденностью, и на душе у меня стало легче.

– А я вот русскую водку люблю.

– Объективно говоря, русская водка – достижение вершинное в своем виде продуктов. Но, представьте, что вы насильно вливать ее кому-нибудь в глотку? Как бы ни была хороша водка, есть на свете непьющие.

– Понятно, понятно. Модеста Анатольевича способ перепланировки «тюрьмы народов», предложенный Солженицыным, не устроил?

– На этот вопрос не требуется ответа, но требуется комментарий. Я имею в виду выражение «тюрьма народов».

– Это еще про царскую Россию говорили.

– Говорили, правильно. Повторяю, личного мнения у меня на этот счет нет, а вот мнение Модеста Анатольевича я до вашего сведения довести могу.

Леонид расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, как будто от сообщаемых мною сведений ему стало жарко.

– Модест Анатольевич соглашался с таким определением Союза – «тюрьма народов», но требовал, чтобы тогда все прогрессивное человечество согласилось с определением республики США как «кладбища народов».

– Кладбища?

– Да. Строго говоря, с полсотни индейских народов и племен в Северной Америке истреблено было. Минимум три миллиона краснокожих трупов замуровано в фундамент американского процветания.

Конец ознакомительного фрагмента.