«До меня дошли ужасные слухи об одной молодой жительнице Данкаррика. Печально, что никто не вымолвил ни слова в ее защиту. Я потеряю место, если расскажу, как мы с ней познакомились. Ее зовут Фиона. Дело было в конце лета 1916 года. Она путешествовала с младенцем, и у нее не было для него молока. Мне еще тогда показалось, что она не может быть его матерью, и в самом деле вскоре оказалось, что мать только что скончалась, а Фиона взяла ребенка и собиралась воспитать его как своего. Мне стало грустно, потому что она была не замужем и у нее не было родных, кроме тетки – старой девы. В ответ на мой вопрос, есть ли у матери родня, которая могла бы помочь, она заплакала и не стала рассказывать, как умерла бедняжка и даже где ее похоронили. Она часто повторяла, что будет хорошей матерью и никому не позволит отнять у нее младенца. Было понятно, что она очень взволнована. Она постоянно оглядывалась через плечо, как будто думала, что увидит там кого-то. Но там никого не было. Все уговоры оказались бесполезными. Меня поразила ее непоколебимая вера в то, что она сумеет воспитать бедного сироту как родного сына. Я не могу поверить в то, что она превратилась в распутницу и предала доверие, которое ей оказали. Пожалуйста, помогите ей чем можете. Неправильно, что ее так мучают. Я поверю, что Фиона убийца, не раньше, чем поверю, что она стала шлюхой…»

Ратлидж перечел письмо во второй раз и решил, что выбор фраз и выражений гораздо интереснее самого содержания.

– Вы так и не выяснили, кто его написал?

– Нет, сэр, хотя сделали все возможное. Письмо пришло из Глазго, но неизвестно, кто бросил его в почтовый ящик. Как видите, автор письма не утверждает прямо, что мать мальчика убили. Но если бы мать умерла естественной смертью, ее бы наверняка лечили, и врач известил бы родных… И сама Фиона сказала бы нам, где найти свидетелей! Мы пока не знаем, где и как родился ребенок. Фиона… обвиняемая… молчит. Она не говорит, где похоронили его мать, если настоящая мать в самом деле умерла.

– Но ведь все случилось довольно давно. Почему главный констебль решил возбудить дело? Причиной послужило письмо… или что-то еще?

– Мне на этот вопрос так и не ответили. – Маккинстри с задумчивым видом дернул себя за мочку уха. Он и сам никогда над этим не задумывался. Приказ есть приказ.

– В конце концов, все началось с обвинений в распутстве, – продолжал Ратлидж. – На самом ли деле обвиняемая – та, за кого себя выдавала, порядочная вдова с ребенком, которого она растила в одиночку? И мистер Эллиот, когда узнал, какие о ней ходят слухи, предпочел ничего не предпринимать. Тем самым он признал, что у него есть основания верить первым письмам.

Неодобрение священника сыграло важную роль!

Маккинстри покачал головой:

– Не знаю, сэр. Главный констебль вызвал к себе инспектора Оливера, а потом инспектор Оливер приказал мне обыскать паб, что я и сделал. Я не обнаружил ничего подозрительного ни в жилом крыле, ни в пабе. Конюшня – надворная постройка, там все время кто-то есть, я никак не мог предположить, что там кто-нибудь решит зарыть труп, пусть даже среди ночи. Рабочие сразу заметили бы неладное. Но инспектор Оливер славится своей дотошностью, и он буквально разобрал конюшню по кирпичику. Тогда-то он и нашел кости за шкафом, встроенным в стену. Признаться, мы все были просто ошарашены!

– И он решил, что нашел тело матери ребенка?

– Ну да. На черепе сохранились пряди длинных волос. Меня послали за доктором Мерчисоном, и он сразу же примчался, осмотрел кости и отругал инспектора Оливера: зачем, мол, вызвал его из операционной. Кости оказались не женскими, а мужскими и пролежали на том месте уже сто лет!