– А Беркович – это?..

– Тот самый. Наш, – ответила супруга.

Ефим Эдуардович Беркович. Наш сосед, живший в доме напротив.

Фимка учился в другом классе. Он не был частым гостем нашей компании. Фимка был музыкантом. Кто не помнит звуков пианино, доносящихся из квартиры, где он жил с родителями!

А большой и шумный скандал в его семействе, когда родители узнали, что их Фима устроился в ансамбль в Доме культуры металлургов. Мы, конечно, завидовали ему и даже похаживали туда на танцы. Фима был горд и всегда с какой-то почтительностью благодарил, что мы его посетили.

Фима, Фима. С каким неистовством он мотался на велике. Своего у него не было, и, если выдавалась такая возможность погулять с нами, мы ему не отказывали. Выпучив свои большие глаза, он мотался по двору, как заправский гонщик, разгоняя вокруг себя детей, голубей, поднимая клубы пыли. Выдохнувшись, он бессильно падал возле нас и, блаженно улыбаясь, рассказывал нам какой-нибудь новый анекдот, неведомо где им услышанный.

Таким был Фима. И вот на тебе – Тереховы-Берковичи.

– Он, между прочим, руководитель большого симфонического оркестра, – продолжила супруга. – Не вылезает из заграниц.

Господи, лётчик-космонавт, надо же, и Фимка. Как, ну как это совместимо? Всё равно что огонь и вода. Хотя… а ведь космос и музыка – это, наверное, прекрасно. У каждого в профессии присутствует безбрежность. Нескончаемая красота мироздания, заключённая в двух людях. В двух привязанных друг к другу, я надеюсь, людях. Красота, да и только.

Мальчишки пришли, галдёж в прихожей. Пора семье руки мыть и кормиться.

Да, и всё же – Терехова-Беркович.

И, отложив рабочие дела, я с беспричинной весёлостью пошёл к своим пацанам.

Задержался взгляд на твоих руках, руки-крюки, по-другому и не скажешь, все в прожилочках, мозолистые, ты ими всё что-то быстро вяжешь, вяжешь.

Людям показать стесняешься, прячешь их в свои маленькие ладошки, конфузишься из-за себя, краснеешь, а руки твои – это окно в твоё богатое прошлое.

Они теплом и молоком пахнут, в них уткнуться лицом очень хочется, и мечтать, и детство вспоминать, от них отрываться ну никак не хочется.

Руки твои – это картина времени, твоего времени, пускай не лёгкого, но всё-таки счастливого, без ощущения чего-то скверного, немного тайного, весёлого и просто игривого.

Сашенька проснулась. Проснулась оттого, что солнышко уже щекотало глазки. Вставать не хотелось, но тепло лучей ласкало личико, заставляя предательски моргать. Мама заметит, что ей уже не спится, и скажет негромко, но так, что не отвертишься:

– Сашенька, пора вставать.

«Ах, как же хочется ещё немного полежать, пофантазировать. А главное, помечтать о том, что будет так, как задумала сегодня. А сегодня не хочется поругаться с Ниной, она хорошая, но задавака и учится лучше. И Лёшка чтобы не приставал и не щипался. Вера Павловна обязательно остановится своим очкастым взглядом на мне и обязательно спросит так, что сразу всё забывается. Всё, что учили с мамой. Мама расстраивается, ведь вместе всё учим, а как отвечать – всё и забылось. Она говорит, что это всё временно, вот подрасту, осмелею и стану тогда выдавать по полной.

Побыстрее бы вырасти и ничего не бояться.

Солнышко уже греет сильнее, наверное, сегодня будет хороший день. Только наш с мамой.

А ещё у нас нет папы. Мама говорит, что он улетел, затерялся где-то в облаках. Я один раз рассказала об этом девчонкам. Они смеялись и называли меня глупой. Но я не обижаюсь. У нас много девочек, у которых нет пап. Одна тётенька сказала, что многих мужчин съела война. Как это может быть, я пока не поняла, а у мамы спрашивать не хочется. Она от этой злой войны становится грустной, и я видела, что иногда у неё появляются слёзки.