Ивор склонился к Ингеру, прислушался к дыханию.

– Вроде заснул опять.

Прекраса снова села. Речная дева не обещала мгновенного исцеления – придется ждать еще три долгих дня. И три куда более протяженные ночи, хотя ночи в эту пору короткие и с каждым разом уменьшаются.

Рассвело. Солнце уже лило лучи на площадку святилища, когда Ингер пошевелился. Ратислав поспешно наклонился, спрашивая, не хочет ли чего.

– Укрой, – шепнул князь. – Зябко.

Укрыв Ингера овчиной – раньше тот жаловался, что жарко, и отбрасывал покрывала, – Ратислав прикоснулся к его лбу. Тут же лицо его переменилось, и он непочтительно поднес свои пальцы почти к лицу Ивора.

– Потеет! – радостно шепнул он. – И не горячий совсем.

Ивор оглянулся; Прекраса живо смочила ветошку в остатках отвара и подала ему. Ивор заботливо протер Ингеру влажный лоб, шею и грудь. Жар спал, и того бросило в пот.

– Как ты теперь?

– Получше, – донесся слабый, глухо ответ.

Это была еще не очень-то правда – у него и раньше жар временно отступал, чтобы потом вернуться с новой силой. При открытой двери и оконцах в обчине было довольно светло, и Ивору наконец-то показалось, что тень от крыльев Марены на лице молодого князя поредела.

Через какое-то время Ингер снова заснул.

– Ложитесь, я посижу с ним, – предложила Прекраса. – Вы ведь чай ночь не спали.

– Ох, истовое слово! – простонал Ивор.

От усталости, от тревоги и облегчения его теперь разморило, и он клевал носом.

– Но ты смотри! – сказал Ратислав, подавляя зевок. – Если что, сразу буди нас!

– Да, буди скорее! – подтвердил Ивор с лихорадочной бодростью.

Чувствовалось, что он и правда взбодрился и с неохотой отходит от Ингера, боясь пропустить признаки благоприятной перемены.

Гуннора с самого начала заподозрила неладное. Не то что заподозрила – была уверена. Она было расслышала, как дочь до зари ушла из дома, но потом снова заснула. Когда начало светать, Прекрасы в избе не оказалось. Одеваясь, Гуннора обнаружила исчезновение своего гребня и вспомнила, как ее разбудило движение. Но сразу искать было некогда – нужно голову чесать, печь топить, кашу варить, будить Гуньку, чтобы гнал скотину в стадо… Хрок жил небедно, коров у него было две, да пять свиней, да полтора десятка овец и коз.

– Долбушка наша пропала! – с возмущением и обидой доложил Гунька, вернувшись в избу.

Он собирался поудить рыбу в любимом месте, но выйти туда оказалось не на чем.

– Как так? – удивился Хрок.

Уже несколько дней в Выбутах не бывало чужих, а из своих разве кто возьмет?

Гуннора выразительно посмотрела на него: она и сама уже подумала проверить долбушку, но сын ее опередил. Хрок все же сходил к иве на берегу, под которой летом хранил свое суденышко. Долбушка, конечно, не появилась, зато, вернувшись домой, он молча вручил жене ее костяной гребень: нашел в дупле той самой ивы.

Зажав гребень в руке, Гуннора села и потрясенно уставилась на мужа.

– Это она, – вымолвила женщина наконец. – Подалась… сама.

– Куда?

– В Плесков. К тому… князю молодому. Что захворал.

– Чтоб ему кукнуться! – не сдержался Хрок. – Я сейчас поеду и привезу ее! У Пиряты лодку возьму…

– Не надо, – Гуннора встала и остановила его. – Подожди. Я на заре вечером… сызнова схожу. Я ведь сказала ей, что ему не жить. Но она…

Гуннора посмотрела на гребень в своей руке. Дочь знала, для чего, кроме простого расчесывания волос, ей служит этот гребень, и мать понимала, для чего Прекраса его брала.

Но к чему привела ее выходка? Ехать в Плесков, чтобы лечить заведомо умирающего, почти то же самое, что умереть вместе с ним. Но едва ли дочь настолько потеряла голову, что захотела такой смерти! Раз она все же уехала к больному князю – не добилась ли она от берегинь какого-то