Затем, когда боль поутихла, она подумала о тех, кого коснется ее крах. Об Уолтерсе и мисс Миллс, о Бреге – увы, бедный Бреге! – и, прежде всего, о матери, которую потрясет случившееся. Нэнси, слава богу, теперь в ней не нуждается. Но другие… О, это было слишком мучительно – думать, как они пострадают из-за нее. Конечно, она все еще может работать и благодаря неустанному упорству и добропорядочности – качествам, унаследованным от отца-пуританина, – вполне способна дотянуть до ранней старости. Но сумеет ли она когда-нибудь достичь того благополучия, которое знала раньше? Другие (она подумала о Бертраме) способны с улыбкой проиграть, а затем за год сколотить новое состояние. Но она не такая. Ее звезда движется скорее по выверенной, чем по случайной орбите. Если эта звезда упадет, то на самое дно и больше никогда не взойдет снова. Кроме того, в последнее время Кэтрин чувствует себя до странности беззащитной и уязвимой перед стремительным, турбулентным движением жизни. К тому же сейчас она как никогда мучительно сознает свою женскую суть. Она женщина, слабая и беспомощная, нуждающаяся в опоре, в ком-то сильнее себя, кого могла бы со слезами на глазах попросить о защите.

Внезапно Кэтрин охватило чувство такой полной и отчаянной безысходности, что мелькнула мысль положить конец этой катастрофе, быстро расправившись с самой жизнью. Так легко было бы ступить в темную, добрую Лету забвения. И объяснять ничего никому не надо. Один неверный шаг в поток машин – конечно, это несчастный случай, – и она избавится от страданий, навсегда уснет и вскоре будет забыта.

Но в тот же миг она содрогнулась от отвращения и отбросила эту мысль, как что-то нечистое. Мужество! Вот что было девизом ее жизни. Только мужество. Ничто другое не имело значения, и теперь она должна принять свое поражение с еще большей, чем когда-либо, силой духа. Она резко встала и, плотнее запахнув пальто, твердым шагом направилась домой.

В квартире была Нэнси, уже собиравшаяся на репетицию. Увидев Кэтрин, она подбежала и обняла ее за шею.

– Дорогая Кэтрин, – воскликнула она, видевшая специальный выпуск газет, – мне ужасно жаль. – И торопливо продолжила: – Я надеюсь, что это не будет иметь таких уж страшных последствий. Как тебе жутко не повезло! Лучше бы это случилось потом, а не теперь!

Кэтрин, уже овладевшая собой, тихо произнесла:

– Если подумать, то Брандту не повезло гораздо больше.

– О, конечно, дорогая, – сказала Нэнси и, помолчав, добавила: – Ты как всегда видишь все по-своему. В своем ключе.

Она чуть-чуть задержалась, желая выказать свое внимание Кэтрин, суетясь вокруг нее, умоляя сесть, выпить коктейль, выкурить сигарету, прямо сейчас заказать ужин. Но было очевидно, что ее мало волновало произошедшее с Кэтрин и что в глубине души она была поглощена театром, ходом репетиций и всеми своими насущными делами. И вскоре она ушла, помахав на прощание в знак сочувствия и любви.

Есть Кэтрин не хотелось. Она позвонила, чтобы принесли горячего молока, и запила им две таблетки снотворного. Сон был тем лекарством, в котором она нуждалась, и, сбросив с себя одежду, она сразу же легла в постель.

Под воздействием мощного усыпляющего средства она и в самом деле мгновенно погрузилась в сон, который сомкнул над ней свои крыла. И все же ее мысли просачивались сквозь его стремительное объятие, превращаясь в гротескные, ужасающие видения.

Ее растерзанное и оцепеневшее сознание вернулось к тому дикому видению, которое с недавних пор стало преследовать ее и теперь, казалось, совпало с ее собственными несчастьями. Мадемуазель де Керси, героиня миниатюры, ожила, слилась с ней, горестной и одинокой, воплотилась в нее. Она, Кэтрин Лоример, стала живым портретом кисти Гольбейна, разочарованной в жизни и любви женщиной, трагической фигурой, с вечной бледной улыбкой на губах, с букетом белых гвоздик. Все повороты судьбы благодаря которым миниатюра попала ей в руки в этот период ее жизни, казались чем-то предопределенным и неизбежным – напоминанием и предзнаменованием. Она повторила не историю, а судьбу несчастной Люси. И этой судьбы, увиденной сквозь призрачные тени сна, было достаточно, чтобы заплакать в голос.