Сзади вдруг раздался кастаньетный треск – бармен взбивал коктейли со льдом.

– Сохранять наше достояние – вот главное! Вот девиз всей нашей цивилизации. Не сдаваться. Не уступать ни пяди. Но надо действовать! Я еще помню самые первые проекты вроде знаменитого нагнетания в грунт цемента, который якобы не даст городу опускаться еще ниже. Чушь! Очень скоро выяснилось, что после таких “инъекций” Венеция, наоборот, потонула бы еще скорее. Еще была идея сдерживать высокую воду при помощи кессонов с воздухом. Но и она на поверку оказалась нереальной. И вот теперь, когда совершенно точно, научно установлено, что нужно делать, ничего не получается, потому что теперь уже разваливается вся Италия.

Он жестом попросил бармена повторить мартини, а потом вдруг впился в мою физиономию изучающим взглядом, словно только за тем и пришел, чтобы проверить, на месте ли у меня нос.

– Мы ведь ровесники? – спросил он.

– Мне пятьдесят девять лет.

– Мне тоже.

Я постарался не выдать своего изумления и сделать вид, что его слова оставили меня совершенно равнодушным, но, видимо, не очень удачно, потому что Дули тут же спросил:

– Вас это удивляет?

– Да нет, что ж тут удивительного.

– Просто у вас так вытянулась физиономия.

Я никак не мог привыкнуть к его французскому – он говорил совершенно безукоризненно, но этот жуткий акцент!

– Выглядите вы моложе меня, – сказал он.

– Возраст ведь не обязательно декларировать.

– А как у вас обстоит с этим делом?

– Что вы имеете в виду?

– Говорят, вы держитесь молодцом.

– Я много занимаюсь спортом.

– Я говорю о женщинах.

Стоит какому‑нибудь мужчине заговорить со мной “о женщинах” – непременно во множественном числе и таким тоном, будто мы оба знатоки постельного мяса, как во мне вспыхивает бешеная ненависть к нему, отдающая расизмом. Мне всегда претили эти назойливые излияния, подразумевающие, что мне так же приятно заглядывать в грязные углы человеческой психики, как и моему собеседнику.

Поэтому я молчал. А Дули сидел, уткнувшись глазами в стол, и рассеянно водил по нему рукой, словно забыв о моем существовании. Лицо его потемнело.

– Вам еще не начало казаться, что женщины становятся все шире?

– Я не совсем вас понимаю.

– Правда? Так я вам объясню. Я заметил это, наверное, лет пять тому назад – вдруг почувствовал, что все женщины стали мне как‑то широковаты. Началось с одной девчонки, ей было всего‑то лет восемнадцать, но внутри она оказалась мне велика. Там у нее было слишком просторно, я почти не чувствовал прикосновения – ну, решил, что так уж она устроена.

– Это можно исправить с помощью простейшей операции.

– Да, но потом у меня появилась другая – датчанка, двадцать два года, фотомодель. Уж эта‑то точно была скроена по лучшим стандартам той поры. Но я и у нее, представьте себе, натыкаюсь на тот же внутренний изъян! Дальше – актриса восточного типа, вы ее видели в кино. Та же история – она мне велика! Прямо удивительно – такая полоса невезения! И вот однажды я разоткровенничался по этому поводу со Стейнером, электронщиком – ну, вы знаете! Ему тоже под шестьдесят, и он тоже еще не сошел с дистанции… Это ведь самое главное, старина, не скиснуть, не сойти с дистанции… Так вот, он‑то мне и открыл глаза на страшную истину… – Дули невесело усмехнулся. – Знаете, что он сказал? “Это не у женщин что‑то увеличилось, а у тебя, дружище, кое‑что уменьшилось”. – После этих слов в монолитном гиганте словно бы образовалась трещина, Дули уставился куда‑то поверх моего плеча, я машинально обернулся – стена и больше ничего. – За год я усох сантиметра на два, и твердости сильно поубавилось. Так‑то, старина. От этого никому не уйти, чудес не бывает. В сорок четвертом я высаживался в Нормандии, на Омаха-Бич