Как родитель может понять, следует ли искоренять или поощрять что-то в поведении ребенка? В 1963 году, когда я родился, гомосексуальная активность была преступлением; в моем детстве это был симптом болезни. Гомосексуалы были преступниками. Когда мне было два года, в журнале Time писали: «Даже в чисто нерелигиозных терминах гомосексуализм представляет собой злоупотребление сексуальной способностью. Это жалкая второсортная замена реальности, жалкое бегство от жизни. Как таковая она заслуживает справедливого отношения, сострадания, понимания и, по возможности, лечения. Но она не заслуживает ни поощрения, ни популярности, ни рационализации, ни фальшивого статуса мученичества меньшинства, ни софистики по поводу банальных различий во вкусах – и прежде всего никакой претензии на то, чтобы быть чем-то большим, чем пагубная болезнь»[19].

Когда я рос, у нашей семьи тем не менее были близкие друзья-соседи – геи – и стали для нас с братом некровными дедушками. Они проводили с нами выходные, потому что их собственные семьи отказались с ними общаться. Меня всегда удивляло, что Элмер, окончив медицинскую школу, отправился на Вторую мировую войну, воевал на Западном фронте, а когда вернулся домой, открыл магазин сувениров. В течение многих лет я слышал, что ужасные вещи, которые он видел на войне, изменили его и что после возвращения его желудок не принимал лекарства. Только после смерти Элмера Вилли, его 50-летний партнер, объяснил мне, что в 1945 году никому и в голову не пришло бы обратиться к врачу-гею. Ужасы войны подтолкнули Элмера к честности, и он заплатил свою цену, проведя взрослую жизнь, расписывая забавные барные стулья и продавая посуду. Элмер и Вилли во многих отношениях были большими романтиками, но в их романтизме чувствовалась печаль о том, чего они были лишены в жизни. Магазин подарков был компенсацией медицинских проблем; Рождество с нами было компенсацией семьи. Я был озадачен выбором Элмера; я не знаю, хватило ли бы у меня мужества поступить так же или воли, чтобы не дать сожалению подорвать мою любовь, если бы я сделал это. Хотя Элмер и Вилли никогда не считали себя активистами, воодушевляющая и печальная история их жизни и жизни подобных им людей оказалась непременным условием моего счастья и счастья таких, как я. Когда я понял их историю более полно, я осознал, что страхи моих родителей за меня не были просто продуктом слишком богатого воображения.

В моем, уже взрослом, возрасте быть геем – это часть личности; трагические события, которых боялись мои родители, больше не являются неизбежными. Счастливая жизнь, которой я теперь живу, была невообразима, когда я просил купить мне розовые шарики и экмек кадаифи – даже когда я был Алджерноном. Но трехкомпонентное представление о гомосексуальности как о преступлении, болезни и грехе до сих пор сильно. Иногда мне казалось, что мне легче расспрашивать людей об их детях-инвалидах, об их детях, зачатых в результате изнасилования, о детях, совершивших преступления, чем смотреть, как многие родители все еще болезненно реагируют на то, что у них есть такие дети, как я. Десять лет назад New Yorker провел опрос среди родителей на тему того, хотели бы они видеть своего ребенка геем, счастливым в отношениях, удовлетворенным и имеющим детей, или натуралом, но одиноким или несчастным в отношениях и бездетным. Каждый третий выбрал второй вариант[20]. Нет более очевидной формы ненависти к горизонтальной идентичности, чем желание своим детям несчастья и похожести вместо счастья и непохожести. В США новые антигейские законы появляются с монотонной регулярностью; в декабре 2011 года в Мичигане был принят закон об ограничении пособий для домашних партнеров государственных служащих, который запрещает партнерам гомосексуальных работников получать медицинскую помощь, несмотря на то, что позволяет работодателям города и округа предоставлять медицинскую помощь всем другим членам семьи, включая дядей, племянников и двоюродных братьев