Из комнаты вышла Аурика. Некстати. Ее появление было явно не по душе отцу. Он наморщил лоб, но удержался от того, чтобы попросить дочь удалиться, и, распахнув объятия, изобразил потрясение:

– Богиня! – воскликнул он и в умилении склонил голову. – Афродита!

– Папа, – пресекла поток восторгов дочь. – Ты уже битый час ходишь по коридору взад и вперед и корчишь рожи перед зеркалом.

– Ты подсматривала за мной, Золотинка? – погрозил ей пальцем Георгий Константинович, всерьез побаиваясь разоблачения. – Ай-я-я-яй! Как некрасиво!

– Никто за тобой не подсматривал, – пробурчала Аурика, изучая свое отражение в зеркале. Она была великолепна и сама чувствовала это.

– Красавица, – обнял ее отец за плечи и неожиданно для себя заметил, что дочь почти с него ростом. – Разреши, я поправлю, – попросил он Аурику и убрал с лица черные вьющиеся пряди волос.

Прекрасная Золотинка вернула их на место, причем больше из вредности, нежели из-за каких-то эстетических соображений. Георгий Константинович снова поправил дочери прическу и ловко намотал волосы на руку.

– Ай! – вскрикнула Аурика. – Больно!

– Прости, пожалуйста, – испугался Одобеску и подул ей в затылок.

– Что ты делаешь?! – обернулась к нему дочь.

– Знаешь, на кого ты похожа? – ушел от ответа отец.

– Знаю, на княжну Тараканову.

– На княжну Тараканову ты была похожа в прошлый раз. И то не очень. Сегодня ты похожа на брюлловскую красавицу Джованину Пачини с картины «Всадница». Помнишь, на коне?

– Не помню, – отмахнулась от отца Аурика, хотя все прекрасно помнила, но делала вид, что ей все равно.

– Такая же ослепительная, – любовался дочерью сентиментальный Одобеску.

– Ты все время меня с кем-нибудь сравниваешь! – капризничала Аурика, но барон чувствовал, что девушке приятно, поэтому старался изо всех сил и пытался придумать еще какое-нибудь сравнение, но мысль его оборвалась – в дверь позвонили.

– Звонят, – Аурика показала глазами на дверь.

– Я слышу, – ответил Георгий Константинович, но не сделал ни шагу. Присутствие дочери в момент встречи Коротича и его придуманной половины, очевидно, не входило в его планы.

– Давай, открою, – удивилась медлительности отца Аурика и направилась к двери.

– Не надо! – прошипел ей вслед Одобеску и замахал ей рукой, чтобы вернулась.

– Почему?

– Ты смутишь гостью, – прошептал барон.

– Я что, такая страшная?

– Нет. Слишком красивая, – отчаянно польстил дочери Георгий Константинович. – Настолько красивая, что можешь испортить людям праздник.

– Ну, мне же интересно! – сопротивлялась Аурика, но уже не так настойчиво.

– Мне тоже, – оборвал ее Одобеску и развернул лицом к гостиной. – Иди, скажи Глаше.

– Ты думаешь, твоя Глаша глухая?

– Аурика Георгиевна, – рассердился барон и подтолкнул ее в спину. – Делайте, что вам говорят.

В то время, пока отец и дочь Одобеску препирались по поводу того, кому открыть дверь, в холодном полумраке парадного переминался с ноги на ногу вспотевший от волнения Миша Коротич, ощущавший себя перед входом в квартиру, как девушка перед первым причастием. В руках молодого человека – два чахлых букета из трех гвоздик, а в бездонном кармане ветхого пальто – бутылка «Цимлянского».

За последние полгода Мишина привязанность к Георгию Константиновичу стала столь прочной, что юноша был вынужден честно признаться себе: даже если надменная Аурика не сегодня-завтра выскочит замуж, ему все равно хотелось бы оставить за собой право посещать этот гостеприимный дом в Спиридоньевском переулке. Боявшийся очередного сиротства Миша Коротич с легкостью готов был поступиться собственной гордостью в обмен на возможность по-прежнему именоваться младшим товарищем старшего Одобеску. Невольно он сравнивал Георгия Константиновича со своим отцом, всякий раз испытывая из-за этого угрызения совести, но удержаться не мог и продолжал это делать с завидным постоянством. «Я предатель», – клеймил себя Коротич и пытался воскресить хоть что-то из приятных детских воспоминаний. Но вместо этого память подсовывала ему изображение серого могильного камня, которому по настоянию отца нужно было всякий раз говорить: «Здравствуй, мама».