Зато Георгию Константиновичу Миша нравится. Нравится своей отрешенностью и полной неосведомленностью в вопросах искусства. Ему все равно, кто перед ним: Мане или ранний Модильяни. Он не спрашивает о том, каков возраст китайской фарфоровой вазы, и ни о каких китайских династиях не имеет ни малейшего представления. А если что и слышал, то естественным образом пропустил эту, для него пустую информацию мимо ушей. Он вообще к проявлениям внешнего мира глуховат, это барон Одобеску замечал неоднократно.

Миша Коротич для него являл тот тип человека, который тщательно выбирает, каким богам служить. И пока в его пантеоне их было только два: Аурика и математика. Со временем, предполагал Георгий Константинович, количество богов немного увеличится, но это будет нескоро. А пока Михаил Кондратьевич Коротич с гордостью носил знаменитую в научном мире фамилию отца и мечтал о карьере математика.

Своей матери, так же, как и Аурика, он никогда не видел, но благодаря воспоминаниям Коротича-старшего имел о ней четкое и благостное представление как о человеке утонченном и нежном. Во всяком случае, ее фотографии, развешенные на стенах отцовского кабинета, свидетельствовали именно об этом.

К браку своих родителей Миша Коротич относился с невероятным пиететом еще и потому, что этот не вовремя и так трагически распавшийся союз стал для него воплощением абсолютной любви и преданности. Умершая от родов мать словно и не исчезала из жизни невольного виновника своей смерти и своим незримым присутствием ограждала в муках рожденного сына от обвинений отца, так и не смирившегося с этой страшной заменой. И хотя он точно знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, в своем случае старший Коротич мог утверждать обратное: меняется!

Став взрослым, Миша легко простил отцу периодически возникающую отчужденность в свой адрес. Как будущий математик, юноша видел тщетность отцовской теории, основанной на нахождении хорошо известной неизвестной. Отцовское уравнение не могло быть решено в принципе, потому что к нему приложила руку равнодушная Судьба, которой, в сущности, глубоко наплевать на научные законы.

В отличие от коллекционера Одобеску, пытающегося своим воспитанием стимулировать в дочери инстинкт продолжения рода, старший Коротич делал все, чтобы продемонстрировать сыну опасность серьезных отношений: «Боги завистливы!» – не уставал он повторять сыну избитую истину, сопровождая это, как ему думалось, подходящим советом:

– Не женись, друг мой. Терять – это так больно!

– Терять вовсе не обязательно, – как мог, сопротивлялся отцу Миша, но в ответ натыкался на глухое молчание.

Младший Коротич задыхался в атмосфере вечной памяти по ушедшей: его собственное воображение рисовало ему живой образ матери, а отец настойчиво подводил его к холодному могильному камню, всякий раз произнося одну и ту же фразу: «Миша, скажи: «Здравствуй, мама»». – «Здравствуй, мама», – сначала с готовностью, а потом – с растущим сопротивлением произносил юный Коротич и рвался из кладбищенского холода домой. Прервать традицию еженедельных поездок на кладбище можно было, только уехав на край земли. Но «край земли» не подходил будущему математику по одной-единственной причине: там не было высшего учебного заведения, где, как казалось юноше, и кипит настоящая жизнь. Поэтому он мечтал о переезде в Москву, невзирая на мощное сопротивление отца.

– Неужели мы не можем поладить? – недоумевал профессор.

– Я должен проложить себе дорогу самостоятельно, – упирался будущий студент мехмата МГУ.