Я с удовольствием ем чизбургер. Он как раз нужной степени резиновости и хрусткости, прорезанной солеными чипсами и кисловатой остротой огурчиков. И уже далеко за чертой сытости беру себе кусок рисового пудинга и наполняю две синие больничные чашки виски.

– Лед тебе нужен? – спрашиваю я.

– Соломинку. Соломинку бы – это было бы здорово, да.

Мы приподнимаем изголовье его кровати и с удовольствием засасываем виски.

– А вот я бы не против кусочка шоколада, – говорит он.

Я ему протягиваю целый батончик:

– Ни в чем себе не отказывай.

С набитым брюхом, отрыгивая жареной картошкой и огурцами, таща за собой штатив капельницы, я выношу мусор в коридор и засовываю в урну на другом конце этажа. Сестры радуются, глядя, как я здорово приспособился, волоча парализованную ногу и щеголяя одним халатом, надетым спереди, другим сзади, – шикарный способ прикрыть задницу.

Мы смотрим какую-то полицейскую передачу по телевизору, и где-то между десятью и одиннадцатью моему соседу становится нехорошо, и он звонит сестре, чтобы принесла маалокс. Ему отвечают, что у него в карте такого назначения нет. Он спрашивает, обновили ли вообще его карту.

– Да, – отвечает она.

– Отлично, – говорит он. И напоминает мне: – Если я до сих пор жив, это не значит, что прямо сейчас не умираю.

Где-то после полуночи меня будит жуткий звук. Сосед сидит на кровати, глаза вытаращены, будто он во власти жуткого кошмара. Я звоню сестре.

– Быстрее, – только и могу сказать.

Они еще не добежали, а он уже рухнул на спину и лежит, как тряпка.

Вбегает сестра, за ней еще и еще – их набивается полная палата. Суета, крики, треск ампул, уколы того и сего – шумно, страшно, грубо, и в какой-то момент ясно уже, что, как бы ни старались они, лучше ему не станет. После двух ударов дефибриллятора, когда тело буквально спрыгивает с кровати, а они все так же теснятся над ним стервятниками, я выхожу из палаты. Расхаживаю, волоча ослабевшую ногу, туда и сюда по коридору, потом обратно в палату и стою, оттесненный в угол, когда они наконец «регистрируют время» в ноль часов сорок восемь минут. Его накрывают чистой простыней и выходят, увозя с собой свою магическую тележку. Всюду валяются осколки ампул, части шприцов, кусочки пластика, марлевые салфетки. А он лежит под простыней. Я подхожу ближе. Никогда не видел тела, которое не дышит. Над ним изогнулись складки свежевыглаженной простыни. Я беру его за руку, касаюсь лица, трогаю ногу. Тело еще теплое, человеческое, но уже пустое. Мышцы словно отвалились от костей, никакого напряжения в них не осталось. Нас оставили одних. Примерно через час за ним приходят два охранника с каталкой и увозят. Что-то в этом во всем – вот был и нету – до невозможности странное.

В палате еще пахнет жареной картошкой.

Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Если позвонить в дом Джорджа, что будет? Включится автоответчик с голосом Джейн? Если я буду говорить, умолять, уговаривать достаточно долго, может снять трубку человек, пришедший опекать зверей. А если залаять, Тесси может гавкнуть в ответ. Я хочу позвонить Тесси. Тесси и Джейн.

Уже совсем собрался набирать номер, как появляется сестра с таблеткой снотворного.

– Нелегко это, – говорит она.

Я беру таблетку. Сестра наливает мне воду в чашку, не зная, что разбавляет виски. И тоже ничего не говорю и проглатываю все залпом – снотворное и скотч.

Сестра стоит и ждет, пока я засну.

Утром соседняя кровать стоит раздетая, пол вымыт, осколки выметены.

Ни слова о вчерашнем.

Ближе к полудню приходит кто-то из больничного персонала с пластиковым мешком и освобождает шкаф соседа, его тумбочку, потом спрашивает меня: