– Почему ты так думаешь? – с надеждой спросила я.

– Ну кто-то же должен! – заржал Паша.

– Ублюдок, – прокомментировала я.

– Вполне вероятно, – фыркнул он. – Я подозревал.

– Ты! – резко прервал его веселье Оскар. – Может, объяснишь мне, почему?..

Он обнял за плечи Мариэллу, маленькую и хрупкую по сравнению с ним. Она была как птичка, как воробышек… Я даже не ревновала, потому что Мариэлла была в моих глазах не совсем человек.

Павел густо покраснел, потом побледнел.

– Я боялся, – признался он.

– А она не боялась? – гневно спросил Оскар. – Она не боялась?

– А можно узнать, в чем дело? – спросил Сергей, вертя головой.

– Вас не касается, – буркнул Паша.

– Нас касается! – хором сказали мы с Никой.

– Её в детстве насиловал один из ваших, – тихо сказал Оскар. – Павел знал, видел. И молчал.

– Митя, – еле слышно сказала Ника.

– Митя, – эхом откликнулась я, вспоминая о липком страхе, охватывавшем меня рядом с ним.

Он был словно паук, плетущий сети, словно мокрица… Мне иногда чудилось, что он крадется по коридору, ища меня, и я вылезала в окно, прячась в шалаше в саду. Мы знали…

– Паша, – взяла я брата за руку. – Но ты ведь был старший!

– Не нуди! – отбросил мою руку Павел. – Я знаю! Я боялся… боялся, что меня вернут обратно, что мне не поверят! Это вы с Никой из нормального, образцово-показательного детдома, а у нас был ад. Провинившихся отдавали в психушку и лечили электрошоком. Меня запирали без света и воды в подвал с крысами на три дня. А потом было поздно. Меня бы спросили, почему я молчал. Я хотел убить его, задушить ночью, но духа не хватило… Только и смог, чтобы её в больницу поместили.

Мы вспомнили, как Паша уверял нашу воспитательницу, что Мари плохо спит, что у неё кошмары, что она кричит по ночам. Мари тогда переселили в комнату к няне, но было уже поздно. Она и в самом деле кричала по ночам, а потом выпрыгнула из окна, не убившись только чудом – упала в куст черемухи. Мари глотала таблетки, резала вены, её вытаскивали из петли…

А что бы сделала я? Смогла бы я вступиться за Мари, что-то рассказать матери-воспитательнице, никогда особо не интересовавшейся нашими сплетнями, нашими отношениями? Я не помню ласки… Только мы, дети – я, Павел, Ника – одаривали друг друга поцелуями и объятьями. Мать и отец иногда сажали нас на колени и спрашивали, почему я разбила чашку, почему рисовала черной краской, почему запустила в соседскую собаку куском грязи… Почему я отказываюсь учить уроки, грублю няне, толкнула Дашу. Они не слушали, что Даша воровала мои краски, что собака ругалась, что чашка – некрасивая…

Мама говорила, что я все вру, а папа – что меня вернут в детдом, если я буду хулиганить. И я больше не хулиганила. Я клеила чашку, прятала черную краску и гордо игнорировала Дашку. О, эти вечера – вечера несбыточных надежд и позора, вечера горьких слез… Мы с Никой и Пашей, и иногда еще с Мари и Сашей, забирались в наш шалашик в моем саду (а сад принадлежал только мне) и лежа в обнимку, заворожено слушали дождь и рассказывали сказки про наших настоящих родителей, и про нормальные семьи, и о том, как мы будем любить наших собственных детей… Я детей не хотела, Паша – не семейный человек, зато мы все любили детей Ники.

– Поверьте мне, – горячо заговорил Павел, и тень былого вспыхнула и рассеялась от его горячности. – Я бы все отдал, все отдал! Я бы его убил, честное слово! Только бы на миг…

– Нет, – ответил Оскар. – Убивать нельзя.

– А морду набить? – с надеждой спросил Сергей.

– А что это поменяет? Я могу, вернуть тебя, Павел… пожалуй, на один день в прошлое. Но только один раз. Убивать нельзя.