Из-за плача сестры или, может быть, оттого, что дома ее напряжение спало, Сатоко тоже расплакалась.

Фусако, не обращая на нее внимания, взяла у Кикуко ребенка и обнажила грудь.

– Ой, у меня даже на груди капельки холодного пота.

Синго посмотрел на стену перед собой, где висела каллиграфическая картина Рёкана[28] «Небесная буря». Для подлинного Рёкана она обошлась Синго слишком дешево – видимо, подделка. Знающие люди объяснили ему, и теперь Синго уже и сам понимал, что это не подлинник.

– Мы видели надгробие Акико, – сказал он Кикуко. – Рукой Акико написано «Сакья-Муни…».

– Правда?

После ужина Синго вышел из дому и прошелся по мануфактурным магазинам и магазинам подержанного платья.

Но ничего подходящего для Сатоко не нашел.

Его беспокоила Сатоко.

Он даже испугался за нее.

Девочка еще совсем маленькая, но стоило ей увидеть у другой яркую вещь, и она уже загорелась таким неистовым желанием получить ее.

Может быть, у Сатоко зависть или жадность развиты сильнее, чем у других детей? Или, возможно, она слишком рано повзрослела? Нет, скорее всего она просто истерична, решил Синго.

Что б они сейчас делали, если бы эту девочку в нарядном кимоно для танцев насмерть задавила машина? Перед глазами Синго отчетливо стоял прекрасный рисунок ее кимоно. Такие нарядные кимоно даже в витринах никогда не выставляют.

Синго возвращался с пустыми руками, и это очень огорчало его.

Неужели Ясуко допускает, чтобы у девочки были до сих пор только осимэ из старых кимоно? В словах Фусако было немало яда. Правда, она могла и приврать. Неужели ребенку никогда не покупали даже простеньких детских кимоно? А может быть, Фусако намекала, чтобы я купил Сатоко европейское платье?

– Забыл, – сказал Синго вслух.

Он не помнил, кажется, это Ясуко ему говорила, что если бы они оба больше заботились о Фусако, то, возможно, и от некрасивой дочери родилась бы хорошенькая внучка. Теперь уже ничего не исправишь, – Синго почувствовал тяжелые угрызения совести.

До рожденья б знать, кого родишь, до рожденья б знать, кого родишь, – не было б родителей, достойных сострадания, не было б родителей – не было б детей, разрывающих наши сердца…

В памяти Синго вдруг всплыла эта фраза из пьесы театра Но. Просто всплыла, а не то что его стали вдруг мучить запоздалые сожаления.

Старый Будда ушел из мира, новый Будда в нем еще не появился. Во сне он вдруг возродится в старом слуге – кем он будет наяву? Обретя человеческий облик, возродиться в котором так трудно…[29]

Злость и неистовство, охватившие Сатоко, когда она пыталась схватить за кимоно девочку-танцовщицу, должно быть, унаследованы от Фусако. А возможно, и от Аихара. Если все же от Фусако, то чья, интересно, кровь передалась ей, отца или матери?

Если бы Синго женился на старшей сестре Ясуко, у них, наверно, не родилась бы такая дочь, как Фусако, не родилась бы, наверно, и такая внучка, как Сатоко.

Странно все-таки – до сих пор Синго любит человека, умершего давным-давно.

Сейчас ему шестьдесят три, а ведь та, которая умерла, когда ей было чуть больше двадцати, была старше его.

Когда Синго вернулся домой, Фусако уже лежала в постели, обняв младшую дочь. Он увидел их потому, что фусума, отделявшие их комнату от столовой, были приоткрыты.

– Спят.

Это сказала Ясуко, заметив, что Синго заглянул в комнату.

– «Сердце так колотится – вот-вот из груди выскочит, нужно хоть немножко успокоиться», – сказала мне Фусако, приняла снотворное и сразу же уснула.

Синго кивнул.

– Может, прикрыть?

– Сейчас, – встала Кикуко.

Сатоко лежала не шевелясь, плотно прижавшись к спине Фусако. Но глаза у нее были открыты. Странный все-таки ребенок. Лежит молча и не спит.