И тут произошло самое забавное. Рыжеволосый Акил поднял руку, сломав неподвижность этой живой скульптурной композиции из двух или трех десятков людей, и все они разом рухнули на пол, широко разбросав руки и ноги и до отказа выгнув шеи, – так что прямо к Гамову обратились все лица, совершенно неподвижные, белые и темные. Сам Акил опустился на одно колено, то же сделали и смуглолицые парни в узких кожаных, тесно шнурованных на щиколотках штанах. Акил шевельнул поднятой вертикально ладонью, и один из гареггинов поставил к ногам Гамова чашу, похожую на лепесток цветка и едва заметно покачивающуюся. В ней была тягучая темная жидкость, пахнущая свежо, остро, дурманяще. Избавившись от чаши, гареггин многоустого Акила снова опустился на одно колено и замер как часовой.

Рыжеволосый произнес медленно, напевно:

– Йэлльнал кам тьерро уст, сайлем Ленннааар!

Когда он почти пел последнее слово, лежащие люди опускали головы, припадая лицами к полу.

– Они что… как будто поклоняются мне? – вырвалось у Кости Гамова, которому словно вложили в голову заранее заготовленное, вполне уже сформировавшееся объяснение того, что происходит тут, в этом здании с колоннами.

И стоявший напротив землянина гареггин, тот, что подавал чашу-лепесток, хоть и не мог понимать слов Константина, наклонил голову, будто в знак согласия…

– Такой грязи я не видел даже в подземном гараже, где мой тесть держит свой древний «крайслер», – заявил нанотехнолог Хансен, за то немногое время, что члены экипажа были вместе, уже успевший прославиться своим несносным характером. Теперь возможности для проявления всех наиболее чудовищных черт этого характера были поистине безграничными.

– Да ладно, – по-русски возразил ему капитан Епанчин, – ты, друг, еще не видел гаражного кооператива в Мытищах, где стоит ржавая «победа», до сих пор записанная на мою тещу. Так тут на фоне тамошних реалий вполне себе ничего. Конечно, внутри такого солидного НЛО, размером едва ли не с пол-Европы и уж заведомо больше Мытищ, ожидаешь увидеть что-то поприличнее, чем вот этот подвал и вот этот опухший хозяин-карлик… Воняет от него – да-а-а!

– Кес ке се – Митиссчи? – прозвучал высокий голос, звонко и с расстановкой выговаривающий каждое слово.

Франкоязычный член экипажа, как и положено приличному и чрезвычайно политкорректному французу, был родом с острова Мартиника. Повторимся, француз был настолько политкорректен, что являлся, собственно, француженкой. У мадемуазель Элен-Николь Камара была отличная стройная фигура, в настоящий момент неузнаваемо изуродованная скафандром и комбинезоном, крупные белые зубы и большие невыразительные, чуть навыкате, глаза, унаследованные Элен от прабабушки, занимавшейся заготовкой сахарного тростника на плантациях.

Этот разговор происходил в запертом наглухо подземном трактирчике Снорка, откуда тот, по предварительному требованию людей в оранжевом, выставил всех посетителей. Землянам в самом деле требовалось время перевести дух, собраться с мыслями, подкрепиться, обработать раны. Впрочем, о последнем пункте можно было заботиться не особенно серьезно, так как все те, кто удрал с бойни в транспортном шлюзе, отделались царапинами и травмами больше морального свойства. Хотя – при одном взгляде на тотальную антисанитарию, царящую в славном заведении Снорка, – никто из пятерых беглецов и не заикнулся о том, что можно пренебречь медпомощью…

Космонавты уписывали копченое мясо под осоловелым взглядом хозяина Снорка, нервно курсирующего от стойки к стене и обратно. Несносный Хансен даже запил трапезу вином и тотчас же объявил, что большего дерьма ему пить еще не приходилось.