В отличие от Вирджинии Ставинский хорошо знал, что влечет его к этой женщине. Он влюбился в нее с первого взгляда, еще тогда, в больничной палате. Это была именно та женщина, которую с юности ищет себе каждый мужчина и почти никогда не находит, – женщина, похожая на его мать. И надо же случиться, что он встретил ее именно тогда, когда ему уже сделали пластическую операцию, когда он похоронил самого себя на кладбище в Нью-Джерси и у него нет пути назад – он должен вернуться в Россию, должен ее потерять. Тем дороже были для него все дни, проведенные с ней, тем охотнее он возил ее по ее любимой Америке, по этим кемпингам, отелям, ресторанам, паркам, сорил деньгами – порой ему казалось, что как бы через нее он отдает своей матери то, что недодал. Ведь каждый мальчик мечтает в детстве подарить своей матери целый мир – путешествия по дальним странам, роскошь и комфорт заморских стран, концерты, пляжи, выставки, дорогие рестораны.

У Ставинского было чувство, что теперь он делает это не только ради самой Вирджинии, но и ради матери. И он ждал, он уже с нетерпением ждал этой поездки в Россию – там он покажет Вирджинии то, что в детстве собирался показать своей маме, – Ленинград и Москву, столичные театры и концертные залы, интуристовские отели, выставки, Большой театр, Пушкинский музей, Эрмитаж, Невский проспект, загородные московские рестораны с грузинской кухней, Дом кино и Дом журналистов – за деньги там можно побывать повсюду, но мама не дожила до его денег, мама лежит на саратовском кладбище, так и не осуществив мечту своей юности – побывать хотя бы в Ленинграде…

Он уже знал, что не выдаст операцию КГБ, не станет подвергать риску эту женщину. Черт с ним, думал он о самом себе, черт со мной, не пропаду, а если пропаду – так и черт с ним, со мной, сколько можно жить, загнивая в собственной горечи и желчи, зато хоть напоследок поживу как надо. Конечно, КГБ спохватится и начнет искать того человека, который улетит вместо него из России, и будет объявлен всесоюзный розыск, и значит – по всей стране, в каждом, самом глухом и дальнем отделении милиции будут висеть его фотографии, и хоть ты сделай себе еще одну пластическую операцию (а где в России сделаешь пластическую операцию, там их не делают) – не поможет, рано или поздно КГБ выйдет на него, петля затянется. Ну и что? – бравировал он сам перед собой, можно будет принять яд и кончить с этой жизнью, но зато это будет – ЖИЗНЬ. Он еще успеет пожить в России, и он еще успеет поцеловать эту женщину – там, в Москве…

Честно говоря, он просто трусил, просто боялся прикоснуться к Вирджинии, показать ей свое желание, страсть – кто он для нее? Неудачник, не прижившийся в ее стране. Слабак, который так и не смог адаптироваться и не стал американцем. Да, только и всего. Она принимает его дружбу, его откровенность потому, что они в одной упряжке, потому что таков у нее контракт с CIA. Это их работа – быть какое-то время вместе. И только. Но если он позволит себе что-то большее, как она ответит на это? Даст по морде? Окатит холодом американского презрения? Повернется и улетит в свою Калифорнию? Нет, он не может сейчас позволить себе такую роскошь – потерять эту женщину. Он будет часами рассказывать ей о России, о себе, о своей маме, о бывшей жене, о дочке, о московском телевидении, где проработал двенадцать лет, о Портланде и первых годах эмиграции, даже о Барбаре из «7/11», а потом, отвезя ее в отель, вернется в свой «Шератон», вызовет на час какую-нибудь японку и облегчит накипевшую за день страсть, но не тронет Вирджинию, не прикоснется к ней и ничем не выдаст себя ради того, чтобы ее же не потерять раньше времени.