Да, ещё несколько минут назад он задыхался от страха за жизнь девушки, что согласилась стать его продолжением, пусть не вполне добровольно, пусть под принуждением и напором, но согласилась. По крайней мере, тело её однозначно кричало да.

Но вот эта звонкая пощёчина дала понять, что пока он имеет в своём распоряжении лишь тело. Податливое, слабое, не способное противиться его искусным манипуляциям, игнорирующее волю хозяйки и такое желанное, но… всего лишь тело.

Когда она лежала на постели, когда выстывала будто осиротевшая печь, не чующая более жара огня в своем чреве, сталкер испытал ужас какого не чувствовал даже за границей миров. Все виденные им когда-то призраки столпились вдруг в памяти непроглядной стеной и оттеснили перламутровый рассвет надежды на самые затворки разума.

Он больше не думал ни о розовых ореолах сосков, ни о припухшей верхней губе, ни о каплях своей страсти на её разведённых ногах, Гил сглатывал неумолимо подступающую панику, продолжая пятится к стене, сглатывал, но не мог протолкнуть вглубь. Она вырывалась наружу и грозила затопить собой всё пространство.

В эту минуту Гил понял, что хочет не только тело Марлены, он хочет и всегда хотел, большего. Он хочет её неподдельное желание, но не только в этих первобытно дёрганых наслаждениях. Он жаждал её обожания, нуждался в том, чтобы её мечты совпали с его собственными.

Но эта пощёчина отрезвила мечтателя, отрезвила даже больше, чем внезапный хрип и судорожный первый вздох очнувшейся Марлены.

Он помнил, как она резко села в постели, как схватилась за грудь, будто проверяя на месте ли её самый важный орган, который вздумал отдохнуть в такой неподходящий момент. Он помнил, как метнулся к ней, чтобы окольцевать своими руками, чтобы прижать к груди так крепко как это только возможно. Он даже помнил, как сделал всё это. Как зарылся носом в её волосы и выдохнул, – Марлена…

А потом была эта пощёчина.

Он опешил. Разомкнул объятья, отстранился.

Последовал её вопрос и его ответ.

И вот он сидит на постели рядом с ней, такой близкой и одновременно далёкой, чуть было не ушедшей в мир мёртвых. Сидит и ломает губы в непринужденной глумливой ухмылочке, а сам думает лишь о своих бредовых мыслях, пришедших ему в голову, пока она лежала перед ним бездыханная.

«Нет, – вскинул он подбородок, – никогда больше об этом не думай! Забудь! Это идиотичекое воспаление влюблённости. Пройдёт! Так же быстро как тогда, когда ты вздумал приударить за дочерью бургомистра».

Гил встал с постели, застегнул пряжку ремня, вальяжно прошёлся по комнате и, отыскав на комоде графин с водой, вылакал половину его содержимого залпом, прямо из горла. Затем поднял мрачный взял на Марлену.

Она сидела на постели и смотрела на него с вызовом.

– Что не так? – решил уточнить он.

– Всё не так!

– Тебе больше не хочется…

– Дело не в том чего мне хочется, – перебила она его, пряча свое восхитительное тело в простыни. – Я не свободна. У меня есть муж.

– Тот самый, что отходил тебя тростью, когда застал нас в «Приюте единорога»? – с пренебрежением проговорил Гил.

Марлена схмурила свои картинные бровки, но тут же вздёрнула нос и помотала головой.

– А-а-ах, ты всё же улизнула от своего деспота?! – глумливо воскликнул он, маскируя потрясение.

В их патриархальном мире только мужчина имел право менять жён. Разведённые женщины считались редкостью, чего нельзя было сказать об убиенных. Но даже если кому-то и удавалось обрести свободу от семейных уз, то уже навсегда. Порченый товар никого не интересовал, и разведёнки вынуждены были идти в приживалки или же в содержанки, потому как работать благородным фау строго возбранялось. А Марлена была из благородных, иначе не вышла бы за гера.