– Пятьсот! – выкрикнула она. – Пятьсот злотых, если вы позволите мне поговорить с ним. Только поговорить, – добавила Марлена, видя замешательство Сиджа.

Маленькие глазки хозяина притона неспокойно забегали, пальцы мелко засеменили, словно перебирая воображаемые монеты, а после и блестящая улыбка мелькнула обещанием в полумраке подвала.

Гли понял, что Марлена выиграла. Вот только не понимал он зачем ей платить такую неслыханную сумму за возможность просто поговорить.

Во всей казне нижнего Элрича насчитывалось от силы сорок тысяч золотых, а Марлена готова была выложить пятьсот только за то, чтобы поговорить с опальным сталкером. Да, её муж был богат, но не настолько же, чтобы она могла вот так запросто выкинуть годовой доход его правовой палаты за возможность пообщаться с бывшим любовничком.

Продолжать интеллектуальные потуги было трудно, но необходимо, вот только Гилу не дали этого сделать. Те крепкие руки, что ещё недавно хватали его загадочную возлюбленную, теперь бесцеремонно вцепились в него самого. Немилосердно тряхнули, поднимая с топчана, и потащили наверх. Как оказалось в его комнату, где всё осталось таким же, каким и было несколько часов назад, перед его побегом. Незаправленная постель выставляла на всеобщее обозрение штопанные простыни, прислоненный к стене тюк демонстрировал своё полувыпотрошенное нутро, а одинокий стеклянный пузырёк с багровой настойкой напоминал о рассеянности его владельца.

Гила бесцеремонно кинули на топчан, словно он был мешком с картошкой. Он снова увидел картину с мигающими в истерики звёздами, уже второй раз за день закусил многострадальную ладонь, чтобы не заскулить от боли и нечеловеческим усилием воли заставил себя развернуться к двери, в которую как раз входила Марлена.

Она осмотрела беглым взглядом комнату, ставшую для Гила приютом, сморщила свой восхитительный изящный носик и, переставив пузырёк с настойкой на подоконник, села на табурет.

Всё это время Гил следил за её манипуляциями. Он всё надеялся, что сейчас она выльет на него тонну желчи, обзовет предателем, трусом, поддонком, но только перестанет делать вид, будто видит его впервые. Но его ожиданиям не суждено было сбыться. Марлена закинула ногу на ногу, поправила подол своего неприлично дорогого платья и вперила в Гила чужой, холодный взгляд.

Сердце его било в грудную клетку, как язык колокола по чугунным стенкам. Гил буквально слышал этот отчаянный погребальный набат – его сердце играло реквием по любви. А умопомрачительные глаза Марлены всё замораживали его и замораживали. Они были похожи на две чашки чая, оставленные на веранде в морозный день – их теплая каряя бархатистость уже целиком подёрнулись ледяной корочкой, и неясно было, что скрывается за этой изморозью.

Гила чуть не перекосило от злости на собственную одержимость ею и он отвёл взгляд. Уставился в незакрытое окно, где по-прежнему чернели на кобальтовом небе прямоугольные гробы дворовых домов, да мигали конвульсивно-неспокойные звёзды.

«Скорее всего, я провалялся в том затхлом подвале сутки», – подумал он про себя и хотел уже отвернуться к стене, чтобы не видеть её, чтобы просто забыться болезненным сном, а проснувшись, смириться с тем, что обречён. Но голос Марлены помешал ему сделать это.

– Гилберт, – позвала она, и комнату наводнил перекат крошечных хрустальных колокольцев.

Он поднял на неё тяжёлый взгляд и с трудом проговорил:

– Прости за «Единорога».

– За единорога? – переспросила она, и её глаза вдруг оживились, заинтересованно сощурились.