– Как же я не сообразил, – сказал он.

– Клетка оказалась легкомысленно открытой, – объяснил Алевич, сидя на корточках и собирая бумаги, улетевшие со стола. – Может, дефект замка? Гурина клянется, что вчера запирала.

– А сегодня утром она заходила в виварий? – Ржевский сложил красную бумажку вдвое, потом вчетверо, провел ногтем по сгибу, подкинул фантик ладонью.

– Сегодня утром?.. Мы сейчас ее вызовем.

– Не надо. Я сам туда спущусь.

– Может, все-таки вызовем врача?

– Ничего не случилось, – сказал Ржевский. – Немного ушибся. И все. Надо было мне раньше догадаться. Струсил.

– Бывает, – сказал Алевич, – даже с директорами.

Он подошел к двери на два шага сзади Ржевского, в дверях обернулся, глазом смерил расстояние до письменного стола, покачал головой:

– Надо же так сигануть!

Оба шимпанзе жили на первом этаже, в большой комнате, разделенной пополам толстой редкой решеткой, отдельно от собак, которые ютились в подвале и устраивали иногда шумные концерты, будто оплакивали свою подопытную судьбу.

Глаза у Гуриной были мокрыми.

– Я запирала, – сказала она. – Я проверила, перед уходом проверила.

Шимпанзе были очень похожи. Только у Джона, матерого самца, морда уже потеряла лукавство и озорную подвижность. Он спокойно чесал живот, чуть прищурив глаза, кивнул солидно Ржевскому и ничего просить не стал – знал, что у этого человека не допросишься. Захочет, сам даст. Лев – живее. Лев сморщил лицо, удивительно похожее на отцовское. У обезьян разные лица, как у людей, – если общаться с ними, никогда не спутаешь. Лев вытянул губы вперед. Лев был собой доволен.

– Ну как же ты, чуть директора не убил, – сказал ему укоризненно Алевич.

– Это чья клетка? – спросил Ржевский.

– Как так чья? – не поняла Гурина.

– Лев сидит в своей клетке?

– Конечно, в своей, – сказала Гурина.

– Ошибка, – поправил ее Алевич. – Мы его сюда только на той неделе перевели. Поменяли клетки.

– Правильно, – сказал Ржевский. – Тогда все понятно.

– Что? – Гурина была очень хороша непорочной, розовой красотой с какой-то немецкой рождественской открытки. Только вот глаза мокрые.

Ржевский подошел к клетке и сунул руку внутрь. Лев протянул лапу и дотронулся указательным пальцем до руки Ржевского.

– Осторожнее, – прошептала Гурина.

– Не беспокойтесь, Светлана, – ответил Ржевский. – Мы с ним давно знакомы. Уже пятый год.

Гурина не стала спорить. Не посмела. Лев появился в виварии три недели назад. До этого Ржевский видеть его не мог. Но возражать было бессмысленно

– директор знал, что говорил. Если, конечно, не произошло мозговой травмы.

– Покажи-ка, Лев, – велел Ржевский, – как открывается этот замок.

Джон заволновался в своей клетке, заворчал, был недоволен.

– Ну, чего же, – настаивал Ржевский. – Мы же знаем этот маленький секрет.

Лев наклонил голову набок. Он все понимал. Потом знакомым, джоновским движением почесал себе живот.

– Ты уже съел, – сказал Ржевский. – Нечестно дважды получать награду. Ты съел без разрешения.

Он вынул из кармана красный фантик, показал Льву. Джона это привело в ярость. Он тряс решетку, пытался добраться до сына, чтобы наказать его за самовольство.

Лев лениво протянул лапу, длинными пальцами пошевелил замок, чуть приподнял его. Замок щелкнул и открылся.

– Вот и весь секрет, – сказал Ржевский. – Спасибо за демонстрацию, Лев.

– Даже я не знала, честное слово, не знала, – сказала Гурина.

– Правильно. Не знали. Знали только Джон и я. Но Джон не пользовался знанием без нужды. Он у нас солидный мужчина.

Солидный мужчина продолжал сердиться. У него были желтые страшные клыки, и в гневе он закатывал глаза, так что видны были только белки.