Глядя на ее жалкое, некрасивое, испуганное лицо, на трясущиеся толстые пальцы, он опомнился. Истерика сменилась тихой тоской. До чего же его довели, если он орет на верную безответную Светку, объясняет ей, какой он важный политик, и замечает, что надето на несчастной толстухе!

Впрочем, спортивные костюмы из блестящего трикотажа, эти шаровары и фуфайки на молнии со всякими красно-белыми полосками и фирменными надписями всегда его бесили. Деловито-провинциальная, стыдливая и одновременно хамская альтернатива пижамы. Вид человека в таком костюме, не важно, мужчины или женщины, действовал на него так же, как на других скрип железа по стеклу или вареный лук. Даже в значительно лучшем состоянии духа он не потерпел бы у себя дома этой рыночно-плебейской униформы.

– Все, прости, прости, Светка, – пробормотал он, стараясь не глядеть на нее.

– Ничего, Женечка, если тебе от этого легче, можешь кричать на меня сколько угодно. А костюм я сниму, у меня есть во что переодеться. Ты бы сразу сказал.

– Иди. Это не важно. Нет, погоди, ты что, переселилась сюда? Ты приехала с вещами?

– Ну да… – она густо покраснела и опять принялась дергать язычок молнии. – Я решила, что рядом с тобой в трудную минуту должен находиться близкий человек. Кто же, если не я? Так было многие годы. Это уже что-то вроде семейной традиции, правда? Стоит ли ее нарушать? – улыбка исказила ее лицо, как судорога, на лбу блеснули капельки пота.

– Где же ты спишь? – спросил он, брезгливо морщась и не зная, кто сейчас ему гаже – он сам или несчастная толстуха.

– Дом большой, двенадцать комнат… На третьем этаже, рядом с комнатой Веры Григорьевны. Тем более что у нее внук заболел, она отпросилась на несколько дней. Кто-то ведь должен ее заменить, прибрать, приготовить, правда?

– Правда, правда… Скажи, а почему ты отказалась помочь милиции в Викиной квартире?

– Ох, Женечка, не спрашивай, – она замотала головой, мощные плечи затряслись, она закрыла лицо руками и забормотала:

– Я была в таком состоянии, я пережила сильнейшее нервное потрясение. Как я могла вместе с ними рыться в ее вещах, когда она еще не остыла! Женечка, давай мы с тобой пока не будем говорить об этом кошмаре? Пожалуйста, мне очень тяжело, очень, все до сих пор так и стоит перед глазами.

– Что именно? – спросил он чуть слышно и сам не заметил, как подскочил к ней и вцепился в ее руку. – Что ты увидела, когда вошла в спальню? Они лежали в одной постели?

– Да. Они были вместе.

– Ты раньше знала об этом? Глаза ее заметались, дыхание участилось.

– Женечка, я прошу тебя, только не сейчас, – она уткнулась лицом в его плечо и глухо всхлипнула:

– Ее ведь больше нет, правда? Может, лучше вообще забыть об этом, как о страшном сне?

У Рязанцева закружилась голова. Он продолжал стоять, вцепившись в пухлую руку Светки Лисовой и чувствуя плечом ее судорожные влажные всхлипы. Прямо перед его глазами висела на стене картина, абстрактная композиция, состоящая из разноцветных кубиков и ромбов. Фигуры стали стремительно перемещаться, как стеклышки в волшебном фонаре, и вдруг сложились в нечто ясное, вполне конкретное. Игрушечная пестрота пляжа, дымчатое, в мелкой ряби, море. Он услышал запах йода и лаванды, увидел немолодого полноватого мужчину в тугих синих плавках. Мужчина стоял на коленях и со стороны выглядел нелепо, почти непристойно. Жмурясь и постанывая, он натирал миндальным маслом от солнечных ожогов тело юной, изумительно красивой женщины. Она лежала навзничь на соломенной циновке. Глаза ее были закрыты. Ноги цвета расплавленного молочного шоколада, длинные, глянцевые, плотно сжаты, и вся она, тонкая, сверкающая, раскаленная, облизанная солнцем, была напряжена, как провод под током. Щиколотки у нее были такие худые, что он мог обхватить их кольцом из большого и указательного пальцев.