Правда, и у него были свои причуды, скорее всего, связанные с его творческой натурой: в последнее время ему все чудились некие отдаленные, глухие голоса, то ли зовущие его к себе, то ли о чем-то предупреждающие. Но они, эти голоса, Балащука не тревожили и не вызывали опасений, что бард страдает психическими отклонениями; просто у него был идеальный музыкальный слух, а говорят, люди, им обладающие, как собаки, способны слышать во много раз больше звуков, чем обычный человек. Ко всему прочему, Алан очень нравился матери, которая могла часами слушать его песни и тосковала, если он долго не приезжал.

Они были разные, но в минуты, когда Балащук ощущал некую глубоко затаенную, однако щекочущую неуверенность, эти люди добавляли ему равновесия. Он приказал выслать за ними машину и велел водителю ехать не спеша, чтоб догнали. И дорога почти утрясла неприятности, испытанные в музее, но тут внезапно позвонила Вероника, что делала весьма редко, и сразу же вселила тревогу.

– Ты можешь сейчас же приехать к матери? Я здесь. Все очень серьезно…

Путь к горе лежал далеко в стороне от Осинников, а возвращаться назад – плохая примета… И к тому же, показалось, звонок не случаен: разведка докладывала, что сестра все еще поддерживает тайные отношения с бывшим мужем, вроде бы связывает их общий ребенок, идут какие-то переговоры. И вполне возможно, Казанцев, узнав о предстоящем захвате музея, замыслил что-нибудь подлое и теперь проводит это через Веронику, уступив ей, к примеру, право видеться с дочерью…

На крючке свояка сестрица висела!

– А что случилось? – спросил Глеб. – Корову привели?

Верона говорила с настороженной одышкой:

– Ладно бы корову!.. Недавно она звонила среди ночи, и чую, что-то неладное. В голове засело… А сейчас приезжаю, внук у нее объявился!

– Какой внук?

– Зовут Родион, беленький такой…

Балащук мгновенно вспомнил свое внебрачное дитя и ужаснулся: неужели эта тварь решилась отослать ребенка к матери?..

– Ну и чей же это сын, говорит? – невесело засмеялся он. – Мой, что ли? Или твой?

– Никиты!

– Оба!.. А братец-то у нас ходок был!

– Я так не думаю…

В тот миг он вспомнил странную ухмылку хранителя музея, когда заговорили о Никите, и внутренне насторожился.

– Явная подстава… Документы есть?

– Никаких документов. И лет ему – четырнадцать!

Глеб рассмеялся теперь искренне.

– И откуда же взялся такой взрослый племянничек, Верона? Что мама-то говорит?

– Молчит она! Увиливает… Приехал бы и сам выяснил!

– Верона, а у нее с головой все в порядке?

– Не пойму, Глеб! – Сестра готова была расплакаться, чего давно уже не делала перед братом. – Вроде бы в уме, но ведет себя…

– Как?

– Скрывает что-то! У нее новая гребенка появилась откуда-то… Красивая, заколешь волосы – венчик получается, корона такая… Представляешь, золотая и вроде старинная!

– А у тебя с головкой как, сестрица?

– Сам ты больной!.. Причем гребенка из червонного золота!

Балащук встряхнулся, ощущая некий мистический озноб.

– И как все это мама объясняет?

– Темнит! Купила, говорит, цыгане продавали. От сглаза помогает. Ты у нас психолог, приезжай и посмотри, послушай. Может, ее и в самом деле за рубеж свозить, полечить в нормальной клинике?

– Да это как раз не проблема… Но ты попробуй, уговори! Комсомолка еще та…

– Теперь она какую-то мистику гонит! Книжек начиталась, что ли…

– Это и раньше было. То у нее из телевизора кровь течет…

– Она вообще сильно изменилась, – со слезой в голосе заключила Вероника. – Задумчивая и радуется чему-то… И знаешь, стала какая-то чужая, холодная. Конечно, сидит одна, тоскует… А этот подлец нынче не хочет везти Ульянку!.. Вот мама и отыскала себе внука…