Накачала манжету и стала слушать сигнал через фонендоскоп.

– Девяносто на семьдесят, – сказала она, снимая наушники. – Пониженное.

– И что это значит? – спросил ее медбрат.

– Это значит, это значит…

Она достала какую-то книжку из своей сумки и начала ее судорожно листать.

Закусила губу, смутившись и покраснев от стыда за полное свое бессилие. «Ясно, – подумал про себя столяр. – Выпускница или практикантка. Кого теперь на „скорые“ ставят, прости господи…»

– Распилить деревяшку можешь? – предложил ему старший лейтенант, имея в виду то, что она зажала в своих руках.

– Так это ж икона.

– Ну и что? Она ж ее не отдает. Распилим и по кускам вытащим.

– Нет, – сказал столяр. – Я икону пилить не намерен.

– Ты что, религиозник?!

– Не религиозник. Но иконы не пилю, – ответил твердо Павел Игнатьевич, потому что он был человек с устоями, как большинство столяров. А тех, кто возился с железом, фрезеровщиков всяких, он считал людьми без принципов.

– При чем здесь икона? Ее нужно срочно госпитализировать, – подала голос врачиха. – Больная находится в глубокой коме.

– А оторвать ее от пола нельзя? – поинтересовался вдруг Павел Игнатьевич.

Ему не ответили.

– Ну а если подрубить пол?

– Руби скорее! – закричал старший лейтенант. – Для этого тебя и позвали, дурака!

– Ладно, ладно… Ты не кричи, начальник… – засуетился столяр.

Взял в руки топор и глянул мельком в лицо Татьяны. Оно было мертвенно-бледным, глаза по-прежнему закрыты.

– А если полотенцем ее укутать? А то страшно больно…

– Есть полотенце, мать? – спросил у Клавдии милиционер.

Та беззвучно раскачивалась на табуретке и ничего не отвечала.

– Сумасшедший дом! – потерял терпение старший лейтенант.

Стянул с печи кусок ситца, который прежде служил занавеской, и прикрыл Татьяну, как паранджой.

Павлу Игнатьевичу сделалось легче. Теперь больная была укутана сверху по пояс, и лицом своим, болезненным и омертвелым, не мешала работать.

Взял в руки топор и со всего маху ударил по доскам. На них остался лишь легкий след, похожий на царапину.

– Из чего у вас полы сделаны? – обратился он недовольно к Клавдии Ивановне. – Из дуба, что ли? –

Ударил еще и еще…

– Не из дуба, – проворчал Павел Игнатьевич. – Видать, из мертвого дерева… Ну да… – Он потрогал пальцем лезвие. – Уже затупился…

– Ты будешь работать или нет?! – закричал на него старший лейтенант.

– Буду, – пробормотал столяр. – Только чудно мне… Топорище третьего дня затачивал, а уже – тупое.

– Вы какую-нибудь молитву знаете?.. – спросил между тем медбрат старшего лейтенанта.

Тот посмотрел на него мутным взглядом.

– Можно клятву Гиппократа прочесть, – подала тоненький голос врачиха. – А вдруг поможет?

Но не прочла, а только пообещала.

Взяв в руки долото, столяр ударил его молотком. Просунул в образовавшееся отверстие стамеску и попытался сделать первый распил. Но, может быть, от волнения сунул не совсем удачно, – металл звякнул, дернулся, как струна у скрипача, и стамеска переломилась надвое.

Павел Игнатьевич озадаченно поглядел на дело рук своих.

– Иди отсюда, – сказал ему душевно старший лейтенант.

– Она ж финская… Американка моя… – пробормотал столяр. – Это ж на века… Такого не бывает! Я ею железо резал!

– Все! Выметайся вон! – заорал милиционер и, приставив к носу кулак, прошептал: – А будешь трепаться обо всем этом – посажу!

Почесывая затылок, в полном недоумении и прострации Павел Игнатьевич вышел на мороз.

Светало. У дома на Чкаловской собралась уже небольшая толпа людей. Павел Игнатьевич вынул из кармана ватных штанов остаток огурца и смачно его сжевал.