Последние строки Марков прочитал едва слышным голосом. Руки его затряслись, седая голова поникла.
– Ах, Митя, безумное чадо, в какие дела впутался! Государственная измена… Да эти злоумыслители еще и меня хотят в нее втянуть… Только ведь я – не Митя, меня жизнь достаточно умудрила. С сего дня в наш дом ни одному чужому доступа не будет!..
Марья Семеновна выронила давно забытый ею чулок. Спицы с тихим звяканьем упали на пол. Охватив голову руками, старушка завела причитание:
– Уж ты, Митенька, свет мой, голубчик, желанный! Ты зачем же связался с худыми людьми?..
Старик остановил жену.
– Не ждал я от Мити такого безрассудства, – мрачно сказал он. – Донесут, недолго до беды. Уж письмо не подпечатано ли, не дай бог!
Марков долго и внимательно разглядывал оборотную сторону конверта, вздыхая.
– Позови Андрюшку!
Мальчик вошел в комнату. Отец снова закрыл дверь, прочитал последние строки письма:
«…А в прочем, поручая себя Богу и вашим молитвам, остаюсь в добром здравии в ожидании скорого свидания. Думаю, что корабль „Прозерпина“ отправится в плавание через три-четыре недели. Ежели погода будет благоприятна, надеюсь быть дома в первых числах апреля.
Крепко целую милую маменьку Марью Семеновну, а вам, дорогой дядюшка Егор Константинович, низко кланяюсь. Братца Андрюшу обнимаю и прошу уведомить, что везу ему некоторые французские волюмы,[26] кои, надеюсь, придут ему по вкусу.
Ваш нижайший слуга, покорный сын и племянник
Дмитрий Ракитин.
Город Кенигсберг, 7 февраля 1755 года».
При известии о подарках Андрюша стремглав понесся с антресолей по лестнице, восклицая на весь дом:
– Братец Митенька едет! Волюмы везет!
Старый токарь стал за станок и, поминутно вздыхая, принялся доканчивать царицыны шахматы. Письмо он спрятал в потайной ящик письменного стола.
Ночью Егора Константиныча будто кто толкнул. Он проснулся, растерянно поглядел вокруг.
«Дурак я… Они первым делом в стол…»
Марков встал, надел войлочные туфли и зашлепал в кабинет. Достав письмо, он с трудом приподнял токарный станок и засунул под него опасный документ. Кое-как распрямил спину и вернулся, охая, потирая поясницу.
– Что тебе не спится, отец? – спросила сонная Марья Семеновна.
– Тише… Письмо перепрятывал.
– А ты бы сжег!
– Нельзя! Может, сыщики списали и там бог знает что от себя приплели. Знаешь их повадку: втянуть человека в дело… Нет, нельзя жечь…
Токарь не спал до утра. Болела спина, неотвязные мысли лезли в голову.
«Эк, старый хрыч! – ругал он себя. – Зачем свечку зажигал? Нельзя, что ли, было в потемках управиться? А если кто из соседей видел? „Марков, скажут, свет ночью зажигал!“ И пойдет…»
На рассвете старик вытащил злополучное письмо из-под станка и упрятал под серебряную пластинку с надписью о Петре Великом. Но спокойствие не вернулось к нему. Токарю все казалось, что винты неплотно прижали пластинку к станине и что самый неопытный сыщик вмиг откроет тайник. Егора Константиныча подмывало непреодолимое желание перепрятать письмо в более надежное место.
Глава девятая
У Нарышкина
Камердинер Евграф на цыпочках подошел к двери, приложил ухо к резному дубу.
– Тссс… Барин почивают.
Евграф тихонько вернулся в соседнюю комнату. Все было готово к пробуждению барина. Цирюльник Вавила держал серебряный поднос с бритвенными принадлежностями. Казачок Антошка грел у камина любимый баринов шлафрок.[27] Другой казачок, Васька, стоял у двери, готовый бежать на кухню по первому знаку.
Все застыло в ожидании. Двенадцатый час – час обычного пробуждения барина – был на исходе. Прозвучал звонок. Семен Кириллович Нарышкин проснулся.