После спектакля ректор со словами восхищения в адрес юного дарования (дарование – это я) сунул мне визитку.

– Это твоя путевка в большое и дорогое театральное будущее. Сзади не номер телефона, а зарплата. Не в год, а в месяц, между прочим.

– И кого я должна убить за такие деньги?

– Типун тебе на язык!

– Если убивать никого не надо, то придется играть голой. Больше я не знаю случая, чтобы актеру платили такие деньжищи. О, надо в паспорт посмотреть. Может быть, моя фамилия уже не Кукушкина, а Джоли?

Вот так я и стала блатной заказной девочкой, отрекомендованной самим ректором в светлое безбедное актерское будущее.

– Эй, Осень! Заканчивай играть в поджигателя! Всех собирают в зале для вводного инструктажа. Я пошуршала ко входу по засыпанному опавшими листьями асфальту.

Господи, чем бы прикрыться? Хотя не знаю, кому сейчас хуже: мне в купальнике или вон тому, в скафандре, с кораблем в руках. Режиссер в шарфе а-ля Шерлок и в кепке а-ля Ватсон с энтузиазмом начал вещать:

– Завтра, коллеги, мы выступаем у очень важного человека.

Кто бы сомневался!

– Этот очень важный человек отмечает свой развод.

Вот так поворот событий. Хорошо, что не похороны.

– Бывшая жена этого очень важного человека пригласила на праздник группу ДДТ.

Красиво разводятся. Но лучше бы Леди Гагу.

– А что, и шампанское с устрицами будут?

– Кукушкина, не переживай, голодной не останешься.

Хотелось бы верить.

– Шевчук будет исполнять песню «Что такое осень». В нашу задачу входит точно и красиво инсценировать слова. С юмором, жизнерадостно, квалифицированно.

От неожиданности спички из моих рук брякнулись на пол и рассыпались по старому паркету.

– Кукушкина, реквизит не теряем! – режиссер гаркнул так, будто у меня не спички, а купальник упал.

И началась театральная вакханалия. По-другому это не назовешь. Заиграла фонограмма. На первых словах «что такое осень – это небо, плачущее небо под ногами» на сцену в голубом балдахине-накидке выплыл Вася Галкин. В гриме грустного мима. На словах «под ногами» Васек неожиданно рухнул на пол, раскинув в стороны свои конечности. Так он, значит, «играет» плачущее небо! От неожиданности я снова выронила спички.

– Кукушкина! У тебя что, в руках мухи трапезничают?! – гаркнул Шерлок-Ватсон, – Галкин, падай потише! А то, не ровен час, сделаешь дырку в полу!

«В лужах разлетаются птицы с облаками» – хрипели колонки голосом Шевчука, а по сцене носилась толпа актеров в черных костюмах и махала руками, изображая испуганных ворон.

«Осень я давно с тобою не был…»

– Кукушкина, брось ты эти спички! Твой выход. Плыви по сцене, как жар-птица с томным взглядом. Грудь не прячь. Это не утренник в детском саду, пусть все видят красоту нашей осени! Ты можешь красивее плыть? Попу назад, грудь вперед, глаза в небо. Да не в то небо, которое под ногами!

Боже, это все наяву со мной происходит? Ущипните меня кто-нибудь для осознания, что все это – не сон. Пока я рассуждала о смысле жизни, на сцене продолжало твориться что-то неимоверное. Актер в скафандре из последних сил тужился, чтобы правдоподобно изобразить, как он несется прочь от земли, перепрыгивая через других актеров, которые прикинулись кто камнями, кто – верностью над чернеющей Невою.

– Кукушкина! Жги!

– Чего?

– Корабль жги! Да не по-настоящему! – орал режиссер, как слабоумный, – по настоящему завтра! У нас всего один корабль. Имитируй. И улыбайся. Зазывно, красиво, а не скалься. И грудь не закрывай!

– А как же я спички буду зажигать? Тут или грудь или спички, – пыталась я донести здравость моих рассуждений до режиссера-Шерлока.