Пулеметчик резко переместил спаренный ствол ДШК, длинная струя метнулась, будто луч прожектора, вправо, снова разрезала гигантский пыльный взболток, метнулась вверх, потом соскользнула вниз, словно бы у пулеметчика выскользнули из пальцев обе рукоятки пулемета – он искал второй вертолет, но найти не успел, вертолет обозначился сам, ударил по пулемету «нурсом», за первой ракетой послал вторую.

Интервал между пусками был небольшой. Первый «нурс» врезался в камни, встряхнул гору. Вверх, блестя светлыми сколами, понеслись куски камней, один из них шлепнулся в пыль рядом с Петраковым, второй снаряд устремился точно к цели. Его все-таки опередила дымная струя, коснулась вертолетного бока, легко проткнула его, будто игрушку, сделанную из пластика, затем шибанула по лопастям, опять соскочила вниз, вторично протыкая тело вертолета.

Петраков не выдержал, зажмурил глаза – ну словно бы пули просадили его самого, ему сделалось больно, он закусил зубами нижнюю губу – сейчас ведь пулеметчик завалит вертолет, а это больно, так больно… Несколько пуль взорвали кабину – высветилось красным цветом лицо командира, вцепившегося обеими руками в рубчатую головку шаг-газа, лицо его было словно бы обваренным огнем, Петраков на мгновение засек это лицо и в следующий миг лица командира не стало.

Не стало и меткого пулеметчика-бородача в стеганом халате и старых кроссовках, снятых с убитого советского разведчика, «нурс» всадился точно в него, пригвоздил к каменной полке, на которой лежало несколько гранат, и взорвался. Душман даже закричать не успел – как не успел и ничего понять. Смерть он так и не увидел в глаза.

А вот русский летчик увидел, и испугаться успел, и взять себя в руки успел – он перенес то, что не дай Бог кому-либо перенести. Петраков выругался. У душмана смерть была легкой, у русского пилота – тяжелой.

Впрочем, легких смертей не бывает.

Вертолет задымил, развернулся вокруг собственной оси – очередь душмана отрубила ему направляющий хвостовой винт, задел обрубком длинного, будто у рыбы хвоста за выступ, прочертил на нем глубокую борозду, снова развернулся вокруг оси. В пилотской кабине вспыхнуло яркое белое пламя, рассыпалось брызгами, из выбитого блистера вымахнула струя дыма и через несколько секунд вертолет горел уже целиком.

Петраков почувствовал, как ему сдавило скулы – будто кто-то вцепился в них железными пальцами, стиснул, глаза сделались влажными. Глаза у него всегда делаются противно влажными, когда он видит, что гибнет небесная машина, самолет или «вертушка», любовь к небесной технике у Петракова родилась, когда он еще был курсантом военного училища в Харькове и готовился стать авиационным инженером. Но потом судьба его совершила поворот, зигзаг, как подметил покойный отец, уволокла в сторону от авиационных тропок – он ушел в спецназ.

И не простой спецназ, а элитный, погранцовый, который только председателю Комитета госбезопасности, да командующему погранвойсками и подчинялся.

Работал этот спецназ исключительно по высоким заказам, когда надо было вызволить какого-нибудь завалившегося сынка члена Политбюро, вздумавшего поиграть в шпионские игры, вытащить его – и его вытаскивали, козла этакого, людей теряли, а дурака вытаскивали, и еще извинялись перед ним, что причинили неудобство, вывозя на нашу территорию в багажнике какого-нибудь автомобиля, либо еще в чем-то, хотя козлу этому надо было бить морду. Так бить, чтобы сопли летели во все стороны, но вместо этого с ним: «Тю-тю-тю, сю-сю-сю, пардоньте, у вас случайно пуговичка на пиджаке оторвалась, не пришить ли ее вам?» – и так далее.