– А Петровичу – гип-гип ура! – сказал Петраков.

– Я-то тут при чем?

– Началнык! – на среднеазиатский лад проговорил Петраков. – А началнык, он за все на свете отвечает.

– Командир, наливаем по второй, – предложил Токарев, – приказывай! Будем пить за господина полковника.

– За товарища полковника, – поправил Семеркин, – в армии товарищей никто не отменял.

– Мы не армия, мы – пограничники.

– Все равно. Погоны носим? Носим. Значит, армия.

Петрович не удержался, потряс головой, потом сгибом указательного пальца стер небольшие слезки, выступившие в уголках глаз.

– За меня, так за меня, – сказал он. – Я не против. А потом, чем тебе, Токарев, не нравится слово «товарищ»? Очень хорошее, очень душевное, теплое, емкое слово. Надежное. От него на душе светлее делается. И очень сытое, холодное слово – «господин». Немытой морковкой пахнет от этого словца. И куском сала с плохо опаленной щетиной. Я пью за слово «товарищ».

– Нельзя, товарищ полковник, – возразил Петраков, – вы не имеете права слова – за вас тостуют… Когда выпьем, тогда и слово получите.

– Во дисциплинка! – Петрович вновь покрутил головой. – Как в царское время, до реформ Александра Второго. Палочная!

За черным окном взвыл ветер, по стеклу с грохотом прошлась струя холодных брызг, сорвавшихся с дерева, потом стебанула гибкая, как плеть ветка и сделалось тихо.

– Милиционер родился, – усмехнулся Петрович.

– Милиционер умер, – возразил майор Семеркин, добавил, подумав о чем-то своем: – Осень. – По лицу его проскользила нервная тень, глаза посветлели, сделались чужими, незнакомыми, он осушил стакан с шампанским, хотел было хлестануть его об пол, но Петрович остановил его:

– Не надо. Иначе панове спортсмены нарисуют на нас телегу.

– Верно. Телега нам не нужна.

– Есть старая примета: если вдруг все разом замолкает – значит, ангел пролетел. А раз пролетел ангел – значит, милиционер родился.

– В Липецкой области считают – не милиционер, а налоговый инспектор, а в Белоруссии – торговый работник.

– Что в лоб, что по лбу, – Петрович махнул рукой, – все приварок в наших вымирающих государствах…

Через двадцать минут Петраков спустился вниз, к телефону-автомату. Дежурный – капитан в пятнистой форме, в круглых «дореволюционных» очках дремал за школьным облупленным столом, испятнанным чернилами, сплошь в порезах и рисунках. Услышав шаги, он открыл глаза, проводил Петракова невидящим взглядом и снова закрыл глаза.

Петраков набрал номер своего домашнего телефона. Ирина была дома, произнесла приветливо «Алло», но едва услышала голос мужа, как в тоне у нее появились холодные, совсем чужие нотки, некая сварливая трескучесть, у Петракова от этой трескучести невольно сдавило скулы, он втянул в себя воздух, словно бы хотел что-то остудить внутри и проговорил спокойно:

– Звоню без всяких дел…

– Я чувствую, – раздраженно перебила его жена, в голосе ее что-то напряглось.

– Просто хочу узнать, как там ты, как Наташа?

– Нормально.

Хорошо, очень хорошо бывает человеку – мужику, солдату, забубенной голове, не жалеющей себя, когда прикрыт тыл, но бывает ему совсем плохо, если в тылу раздается такой вот раздраженный сварливый голос, тогда кругом – оборона, кругом фронт и человек ощущает себя обычной былкой, сопротивляющейся железному ветру.

Плохо такому человеку. Плохо, неуютно сделалось и Петракову, но он вида не подал, голос его как был заботливым, так заботливым и остался.

– Продукты, деньги есть?

– Есть. Ты же оставил. А раз оставил, то чего спрашиваешь?

«Ну хотя бы спасибо сказала, хотя бы одно-два живых словечка произнесла – нет, вместо живых слов звучит что-то деревянное, негнущееся, лишенное тепла…» Петракову сделалось обидно.