Я приучила свою душу жить за окнами, я на нее в окно всю жизнь глядела – о, только на нее! – не допускала ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом (maison roulante)[17], но никогда дом – душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, душа – дома для меня немыслимость, именно не мыслю. Stranger here[18].

Борис, сделаем чудо.

Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И – только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та́, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье? Pour la galerie и für den Pöbel![19])

Ты – мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное.

«Игры слов и смыслов», – какую-нибудь книгу свою я так назову.

Борис, а ты помнишь Лилит? Борис, а не было ли кого-нибудь до Адама?

Твоя тоска по мне – тоска Адама по Лилит, до – первой и не-числящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)

Жена Э<ренбур>га рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.

Только не на глазах встречу, только не на глазах!

Все стихи и вся музыка – обещания обетованной земли, которой нет. Поэтому – безответственно и беспоследственно. Они сами – то!

Борис, а ты – верный. Ты слишком тяжел, чтобы постоянно перемещаться. Демона, любящего (или губящего) десять Тамар, я не мыслю. Думал ли ты когда-нибудь о смехотворной (жалкой) стороне Дон-Жуана? Любуясь им, я бы не могла любить его: мне было бы неловко, что после меня можно любить еще кого-нибудь.

Борис Пастернак, – это так же верно, как Монблан и Эльбрус: ведь они не сдвинутся! А Везувий, Борис, сдвигающий и не сдвигающийся! Всё можно понять через природу, всего человека, – даже тебя, даже меня.

Тогда – парнасцы, сейчас – везувийцы (мое слово). И первые из них: ты, я.

Это я случайно, Борис, из тетрадки для стихов, остальное развеялось и размылось. Ведь моя жизнь – неустанный разговор с тобой. Пишу тебе на листе из той же тетради, это самое мое собственное, вроде как на куске души. Чтобы ты лучше понял меня: у меня есть чудная бумага, целый блокнот, мужской, вроде пергамента, но писать тебе на бумаге, подаренной другим – двойная измена: обоим (ведь по отношению к нему ты – другой!) Есть вещи щемящие.

Измена – чудесное слово, вроде: разлука. Ножево́е, ножёвое. И только звук его знаю, смысл – нет. Изменить можно только государю, т. е. высшему, а как я ему изменю, когда оно во мне? В быту это есть – измена, сам быт – измена: души. Изменять с душой быту – ничего, кажется, другого в жизни не делала. Понимаете, иное деление, чем любовник и муж.

Я живу возле Праги, безвыездно и невылазно, никого не вижу, кроме Али и С. Много стихов. Скоро выходит моя книга, может быть получишь одновременно с письмами. Следующий – далекий – этап: Париж. С тобою бы хотела встретиться через год: 1^>го мая 1926 г. (а рука по привычке души пишет 25 г.!). Сейчас я совсем связана: мальчиком и новизной чувства к нему. А тогда ему будет больше года, я уже буду знать, что у меня за сын и наверно – что у меня сын.

Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего? У меня всё чувство, что я умру, а вам вместе жить, точно он ровесник тебе, а не твоему сыну.