Девка поселилась не одна. Вечером, когда Рыжий топтался у ограды широкого двора, рядом со спокойно жующим жухлую травинку Сычом, она вышла. Высокая, с прямой спиной и не бегающими по сторонам глазами. Стройная, одетая и держащая себя совершенно не как местные, крепкие и ядреные бабёнки.

Выкрашенная синим рубаха из выделанной мягкой кожи, с бахромой по рукавам, такие же свободные брюки, ничем не прикрытые волосы, только собранные в пучок на макушке. Крепко и бережно, прямо как сиделка, поддерживала худющего патлатого мужика, опирающегося на деревянный кривой костыль-самоделку. Мужик походил, выписывая медленные петли, круг за кругом по утоптанной земле. Походка была больной, тяжелой, даже рыжие куры, выбегающие из-за плетня, не пугались и не убегали, квохча и смешно суетясь. Девка же, ну точно медсестра, все это время старалась находиться рядом, несмотря на ворчание калеки. Тот вовсе не собирался пользоваться ее помощью, упорно наворачивая по кривоватой дуге, подволакивая ногу и тяжело опираясь на костыль. Через десяток минут, несмотря на свое упорство, видно совсем умаялся, и присел на почерневшую лавку. Сыч хмыкнул и пошел в их низкую хибару, стоявшую поодаль. Уходя, буркнул Рыжему:

– Узнай – кто такие, когда выезжают.

Что оставалось делать? Рыжий и узнал. На свою голову.

Вечером следующего дня, закончив все дела и продав хабар, команда снялась и ушла назад в Степь. Ночью Сыч, и с ним еще четверо, вернулись, заплатив караульному на воротах. Рыжий был в их числе. Девка и седой мужик жили в такой же небольшой бревенчатой халупе, как и они до этого. Дверь просто выдавили, быстро ворвались внутрь. Один из бандитов ударил мужика по голове прикладом винтовки. Тот упал, и не поднимался. Эту самую тощагу скрутили, примотав руки с ногами к столбам, подпирающим кровлю из тонкого, проржавевшего железа, замотали рот тряпьем, валявшимся в углу.

Сыч ножом разрезал ткань плотной рубашки, брюки, провел пальцами по сухому, смуглому телу. Схватил в горсть маленькую торчащую грудь с темным острым кружком. Та вздрогнула, глядя на него дикими глазами, но не кричала, даже не пыталась. Рыжий вздрогнул, понимая, что в ее глазах нет страха. Нет, совсем нет. Ярость, гнев, обида, но не страх. В почти полностью темной комнате, распяленная между столбами, она не боялась. Остро, практически не щурясь на свет зажженных потайных фонарей, взглянула на каждого из них, как сфотографировала.

Взгляд ее, пронзительный и резкий, рванул что-то в груди Рыжего. Неожиданно он, отпетый бандюк, увидел ни разу не замеченное им ранее. Боль, грязь и стыд, которую она сейчас получит сполна. Тонкую красоту совсем юного лица и худощавого тела, лишь вздрагивающего под напором главаря банды. Рыжий почувствовал это, неожиданно разорвавшееся в его голове, вздрогнул и чуть было не потянулся остановить Сыча. Опомнился лишь в последний момент, когда тот повернул к ним странно изменившееся, совершенно дикое лицо с жадными глазами.

И Рыжий забыл, стер, выкинул сразу из головы все правильное и такое ненужное, глупое и смертоносное. Ну, его, Сыча, к такой-то матери, не стоит из-за какой-то бабы связываться с главарем. Пусть тот и свихнулся малость с ума. А тот продолжил начатое, не дав больше никакой возможности девке даже взглянуть вокруг.

Навалился сверху, скрюченными и окостеневшими пальцами вцепившись в узкие твердые бедра. Острые широкие ногти прочертили несколько черт-борозд по коже, матово блеснувшей в неярком свете. Задел глубоко, царапины тут же налились темным, из одной отчетливо поползла вниз тоненькая струйка. Сыч рывком сдернул вниз широкие кожаные штаны, подтянул ее к себе, навалился сверху, охая и постанывая. Остальных командир выгнал одним махом руки, но никто не возмущался. Они вышли, прикрыв дверь в освещенный яркой луной двор, спрятавшись в густую тень от хибары. Рыжий стоял, прислонившись к стене, и стискивал в мокрых от пота ладонях карабин.