Заскрипела и стукнула дверь.

– Мишка… ты где?

– Тута. – Минька сел и утёр кулачком слёзы.

Васька упал рядом на солому, помолчал.

– Миш, ты не плачь, я твою свинчатку забрал. Вот, держи… Ну этих ребят! Давай с тобой вдвоём играть? И в бабки, и в хоронушки… сперва я тебя буду искать, а потом ты меня. Ладно?

Он полез в карман и вытащил шаньгу с творогом. Минька почувствовала, что голоден, и в животе засосало. Он впился зубами в шанежку, стал жевать. Хорошо, что есть на свете Васька! Не из-за сахара и сдобников, которые он потихоньку таскал для Миньки, а потому что он надёжный друг.

– Айда нищих дразнить, – предложил Васька.

– Не хочу, мамка заругает.

– Ну тогда просто пойдём куда-нибудь, за околицу или на речку.

Минька потрогал опухшее ухо, поцарапал дырку на штанах и вскочил с соломы.

За околицу с воротами из трёх жердин убегала дорога, шла мимо поля и терялась вдалеке. Лес отсюда казался совсем тёмным. К реке спускалась широкая тропа между полосок с житом и картошкой.

– Смотри, богомольцы идут, – показал пальцем Васька на нескольких человек, бредущих по дороге.

– Или нищие, – возразил Минька и тут услышал негромкое пение. «Благословлю Господа на всякое время…»

Только богомольцы, часто проходившие через село, пели псалмы. Нищие ничего не пели, лишь тянули заунывными, противными голосами: «Пода-айте Христа ради!»

Приятели уселись на жердины. Солнце ласково припекало Миньке макушку, и он почти позабыл о невзгодах, засвистел, как скворец.

– Вырасту большой, тогда Архипку одолею. Пусть ужо подойдёт, я как ударю, он полетит до самого города.

Воробей не сводил глаз с богомольцев – мужиков и баб, пыльных и босых, с тёмными от солнца лицами, с палками в руках, чтобы собак отгонять. Странники остановились у околицы, сбросили заплечные мешки и, решив отдохнуть, расположились на траве.

– Ребятки, это Ефремовка? – спросил один из богомольцев, весь заросший курчавой русой бородой, в чёрном зипуне.

– Ефремовка.

– Значит, правильно идём.

Он развязал узелок с нехитрой едой: ржаным хлебом, луком и коричневыми варёными картофелинами, стал есть, макая пёрышки лука в тряпицу с солью.

– Дяденька, а вы куда идёте? – спрыгнул с жердины Минька. – В монастырь?

Лицо богомольца засветилось улыбкой.

– По святым местам ходим, намоленным. Много повидали.

Минькины глаза сверкнули любопытством.

– А чудеса какие-нибудь видели?

– А как же, милый, – ответила старушка, маленькая, беленькая, вся в морщинках.

Она размочила кусочек хлеба в чашке с водой и жевала его беззубыми дёснами.

– Много чудес видали… Как икона плачет слезами драгоценными, как миро. Ежели этим миро помазать больное место, то исцеление тому будет. Видали, как свечи сами собой загораются, как слепые прозревают и глухие слышать начинают.

– А ещё странника одного, у которого огонь из руки пышет, – вспомнил богомолец.

Он растопырил пальцы, сунул Миньке под нос:

– Смотри, вот так сделает, а оттудать огонёк как от свечки. Много на свете чудес всяких… Про Марка Пещерника слыхали?

Приятели замотали головами.

– Есть в Киево-Печерской лавре пещеры, где монахи упокоены. Преподобный Марк копал могилы для иноков. Было дело, не успел он выкопать могилу и говорит, мол, передайте брату, чтобы погодил умирать, место ещё не готово. А ему: «Помер уже, мы обтёрли покойного, хоронить надо-тка». А Марк опять: «Скажи умершему, чтобы побыл на этом свете ещё день, пока я приготовлю для него могилу. А когда возвещу, то и обретёт жизнь вечную».

Ребята рты раскрыли. Что же такое невообразимое просит этот Марк?

– Мёртвый послушался и открыл глаза. Молчал и не ел, только смотрел. А как могила была готова, так сразу испустил дух.