Утром в воскресенье Воробей побежал в казачий посёлок к Юдиным. Было приятно, что дядя Николай называл его будущим Суворовым, расспрашивал о кадетских порядках.

Никому Минька не рассказал о том, как одолел Лосева в городки, только Егору доверился.

Тот снял картуз, поскрёб по привычке рыжие вихры.

– Умел бы я торкать глазами, как ты, – тоже бы торкнул. Ты не сомневайся, это не озорство, а самая что ни есть справедливость. Командир не понял, не разобрался, решил, что вы сами Лосева выбрали. А он видишь какой негодяй оказался!

Он задумался, пнул босой ногой камешек.

– Ты и стрелять бы смог без промаха, а?

– Не знаю, ещё не пробовал… Пуля, она же быстро летит.

– Как винтовку дадут, так ты попробуй.

– До-олго ждать, – протянул Воробей, – в четвёртом классе только оружие дают.

Он краем глаза видел в цейхгаузе длинные деревянные стойки с мечтой всех кадет – новенькими винтовками кавалерийского образца с примкнутыми штыками.

– Жа-аль, ты бы им показал, как стрелять надо, – вздохнул Егорка.

С узелком плюшек и домашнего печенья Минька вернулся в корпус. Вечерняя молитва уже закончилась, и он, показавшись дежурному воспитателю, прошёл прямо в спальню.

Там происходило что-то странное. Посреди комнаты на стуле сидел офицер, молодой штабс-капитан Винокуров, окружённый ревущими кадетами. Они повисли на нём, уткнулись в колени и мочили слезами китель и брюки.

– Ну, будет, будет вам, – бормотал растерянный воспитатель, утирая ребячьи мокрые носы и щёки большим платком.

– Да-а-а! – голосили кадеты. – Они-то домой пошли, а мы ту-ут… Мы тоже хотим к маме!

– И я хочу к маме, но креплюсь и не реву, – пошутил штабс-капитан.

Кадеты не верили, что такой взрослый офицер может хотеть к маме, и умоляли выпустить их заточения.

– Давайте-ка, ребятки, я вам почитаю. Пастухов, подайте книгу…

Воспитатель полистал страницы и начал баюкающим голосом: «Неудачный день. Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения…»

Минька тихо вошёл в спальню, присел на кровать, послушал, как штабс-капитан читает про мальчика, нечаянно сломавшего на клумбе папин самый красивый махровый цветок. Печенье и плюшки Воробей раздал ребятам, оставив немного себе и другу Миловскому.

После сигнала ко сну кадеты переодевались, аккуратно складывали форму, и Севка вдруг сказал, с досадой дёргая завязки ночной рубашки:

– А я решил, что ты не вернёшься из увольнения.

– Отчего не вернусь? – не понял Минька.

– Так… – пожал плечом Сева. – Тебе разве нравится в корпусе? Здесь как в тюрьме. Я домой хочу, в Фергану.

– Хват! Полно тебе, привыкнешь.

– У нас в Туркестане тоже кадетский корпус есть. Матушка туда хотела меня определить. А отец говорит – здесь лучше.

Минька присел рядом с Миловским на кровать и зашептал на ухо:

– Я скажу тебе секрет… Я когда в приюте был, тоже первые дни плакал и хотел сбежать домой.

Севка отстранился, посмотрел с недоумением:

– В каком приюте?

– Здесь, в городе. Дядька Семён меня привёз, как мамка померла. А потом меня батюшка усыновил.

Миловский не стал выспрашивать подробности, лишь тяжело вздохнул:

– Мишенька, голубчик, ты бы тоже рвался домой, если бы у тебя была жива родная матушка.

Он лёг в постель, завернулся в байковое одеяло и проговорил невнятно:

– Дома-то как хорошо… У нас в Фергане улицы широкие, с тротуарами и электрическими фонарями. По базару идёшь – фруктов валом, в тандырах лепёшки пекут, вкусные, горячие.

– Невидаль какая – лепёшки! – фыркнул Минька. – Прасковья сколько угодно таких напечёт.