– Верно, овечка заблудилась, – сказал он, – а то и подохла уже, не шевелится. Может, кто ее ищет, надо посмотреть!

– Никакая это не овечка, – вскричала маленькая Мари, – это мальчишка спит… Да это же ваш малыш Пьер!

– Вот это да! – отозвался Жермен, сходя с лошади. – Гляньте-ка на этого негодяя: улегся спать так далеко от дома, да еще во рву, где до него легко может добраться змея!

Он взял мальчишку на руки, тот открыл глаза, обнял его, улыбнулся и сказал:

– Папа, ты меня возьмешь с собой!

– Э, да это все та же песенка! Что ты тут делал, негодник этакий?

– Ждал, когда папа мимо проедет, – ответил мальчик, – все смотрел да смотрел на дорогу, а потом и уснул.

– А что, кабы я проехал и тебя не заметил, ты бы всю ночь на холодной земле пролежал, и тебя бы съел волк!

– Я же знал, что ты меня увидишь! – уверенно сказал Пьер.

– Вот что, сынок, поцелуй-ка папу, попрощайся с ним и беги быстро домой, не то без ужина останешься.

– Так, выходит, ты не хочешь меня с собой взять? – закричал малыш и начал тереть ручонками глаза, показывая тем самым, что вот-вот расплачется.

– Ты же знаешь, что дедушка с бабушкой этого не хотят, – сказал Жермен, прикрываясь волей старших, как делают обычно те, кто не привык полагаться на свою.

Но мальчишка и слышать ничего не хотел. Он залился слезами и стал говорить, что раз отец взял с собой маленькую Мари, он может взять и его тоже. Ему возразили, что придется ехать дремучими лесами, где много злых зверей, которые поедают маленьких детей, что Сивка не хочет везти на себе троих, что она это сама сказала, когда они уезжали, и что там, куда они едут, для таких карапузов нет ни ужина, ни ночлега. Однако все эти красноречивые доводы были бессильны убедить малыша; он кинулся на траву и принялся кататься по ней и кричать, что папа его разлюбил и что, если они его не возьмут с собой, он больше никогда не вернется домой.

Жермен был нежным отцом, сердце у него было мягкое, как у женщины. Смерть жены, необходимость одному заботиться о малышах, мысль о том, что бедным сиротам особенно нужна отцовская любовь, сделали его таким, и теперь в нем началась жестокая внутренняя борьба, усугублявшаяся тем, что он стыдился своей слабости и старался скрыть ее от маленькой Мари, – и от всех напрасных усилий лицо его покрылось потом, а глаза покраснели, так что казалось, что и сам он вот-вот расплачется. В конце концов он попытался рассердиться, но стоило ему обернуться и взглянуть на маленькую Мари, как бы призывая ее в свидетели своей душевной твердости, как он увидел, что лицо ее залито слезами. Тут уж мужество окончательно покинуло его, и, несмотря на то что он все еще продолжал бранить сына и грозить ему, у него самого на глазах показались слезы.

– В самом деле, вы чересчур жестоки, – сказала наконец маленькая Мари. – У меня вот никогда не хватило бы духу противиться ребенку, что так огорчен. Знаете что, Жермен, возьмите его с собой. Кобыла ваша привыкла возить на себе двух взрослых и одного ребенка, шурин-то ваш с женой, – а уж она-то куда тяжелее меня, – по субботам всегда ездят на ней на рынок и сына с собой берут. Вы посадите его на лошадь перед собой, а коли надо будет, так я лучше пойду одна пешком, чем малыша огорчать.

– Не в этом дело, – ответил Жермен, которому смертельно хотелось, чтобы ее доводы возымели над ним верх. – Сивка – лошадь сильная и двоих еще увезти могла бы, достало бы только места на спине. Но что же мы будем делать с мальчиком дорогой? Он озябнет, проголодается… Кто же о нем позаботится вечером, да и завтра утром: надо ведь его уложить спать, умыть, одеть? Не могу же я затруднять всем этим женщину, которую вовсе не знаю. Она, разумеется, решит для начала, что обращаюсь я с ней слишком бесцеремонно.