В аэропорту Сан-Франциско, распрощавшись с отцом, спешившим на пересадку, я отправился в рентовую контору, получил ключи от «Эквинокса» и, сев за руль, опустил в «гнездо» телефон: мне предстояло еще неделю провести на семинарах по физике высоких энергий в Стэнфорде. Автомобиль вскоре свернул с шоссе в город и тут же запетлял по односторонним улицам среди высоток к северу от улицы Маркет. Я раздраженно поглядывал на экран навигатора, ведшего меня к гостинице, когда раздался звонок. Встревоженная жена спросила, что я сейчас делаю, и потребовала остановиться и выслушать ее. Я ткнулся на перекрестке к пожарному крану и включил аварийные огни.

Немного погодя я снова вел «Эквинокс», пришвартовал его у отеля Holiday’s Inn и позвонил Стигницу: «Старик, привет, я прилетел, но у меня проблемы, мне нужно срочно обратно». – «Куда? В аэропорт?» – «В Неваду, не обессудь». – «Ты сумасшедший долбаный русский физик, вот ты кто, – после нескольких секунд молчания произнес Стигниц и добавил: – Удачи».

Через четыре часа, забравшись вместе с «Эквиноксом» на хребет Сьерра-Невады, я стоял на берегу озера Тахо и смотрел в его полукилометровую глубину, уже покинутую зашедшим за гребень гор солнцем. Тем временем жена звонила еще дважды. Причина, по которой я опять направлялся в Неваду, в городок Тонопá, касалась меня лишь вскользь, но пробивала, как пуля со смещенным центром, глубоко и рвано: мать моей жены, нелюдимая теща, с которой я виделся в прошлой жизни только на семейных торжествах или изредка на даче – в общем, странная женщина, – сейчас умирала после инсульта в крохотном городке в Неваде. Когда я летел в Лас-Вегас, жена в шутку обронила: «Может, к теще на блины явишься?» Ни о каких блинах не могло быть и речи, я и жены-то сторонился теперь, да и в принципе немыслимо это: где я – и где теща, очарованная девкалионами? Заскучав на пенсии, она стала посещать молитвенные собрания этих последователей Стивена Сполдинга, которые устраивались в арендованном помещении на территории Зачатьевского подворья. Года два спустя Виктория Павловна сошлась со старейшиной-миссионером, как раз отбывавшим восвояси, и подалась за ним, стала жить в Солт-Лейк-Сити, но года три назад не то провинилась перед девкалионской общиной, не то не заладилось с полигамным мужем, и он сослал ее в Тонопу, будто бы на послушание, в небольшую общину, откуда она иногда звонила дочери и толковала о смирении.

Мало ли грубых фантазий человечество берет на веру, но волей-неволей, повинуясь настойчивости жены, так или иначе мне приходилось во все это вникать – за ужином, завтраком, в пробке по дороге на дачу и, конечно, перед сном. В поколениях жениной семьи царил нерушимый матриархат, властвовали всем на свете Кот и Мопс; да, именно Котом звала свою мать Юля, и именно Мопсом именовала она свою бабушку. «Кот, привет, Мопс уже вернулся?» Или: «Мопс, ты слышишь меня? Мопс, это я, Киса!» Киса – так сызмала звали жену ее мать и бабушка, но сам я – никогда. «Как ужасны вообще семейные прозвища», – в который раз подумал я и двинулся по набережной в поисках ужина, пытаясь отыскать примеченный, пока брел из гостиницы, пришвартованный колесный пароход с чучелом осетра, закрепленным на борту второй палубы у самых плиц гребного колеса, над вывеской «Tahoe Tessie». Я посмотрел на часы и на гаснущее небо, прикинул, смогу ли в сумерках вести машину: в принципе, да, сумею, опыта сколько угодно, знаю, что значит мчаться ночью по незнакомой горной дороге – например, в Сочи или в Крыму, куда мы ездили как прóклятые в первые годы после женитьбы, непреклонно соблюдая священное, из детства, отношение жены к этим морским побережьям.