Вскоре из церкви стали выводить пленных, картинно задиравших руки вверх и нарочито демонстрирующих свою покорность, – их было четыре человека, и умирать они как-то совсем раздумали. Перед ступенями церкви разложили в ряд тела погибших мятежников. Притащили и пулеметчика, который доставил нам столько неприятностей, ранив нескольких наших боевых товарищей.

– Экий ты везучий, – сказал командир отряда ОГПУ, глядя на меня, как мне показалось, с завистью. – Самого Тиунова шлепнул.

– Вот и конец «Крестьянской вольнице», – усмехнулся я, разглядывая человека, утопившего район в крови. Вряд ли он хотел вот так вот закончить свою никчемную жизнь. Вынашивал планы, надувался от самомнения, злобы и самодовольства, считал, что вершит людские судьбы. Это страшно притягательный наркотик – иллюзия вершителя судеб. Ну и в конце концов его судьбе подвел итог мой выстрел из «мосинки». Только я себя вершителем не считаю. Так, инструмент возмездия и средство наведения справедливости.

С задачей мы справились. Правда, останется зачищать много концов, выносить приговоры, искать сбежавших. Но это уже меня не будет касаться. Не моя линия – есть кому с этим работать.

А на мне висит дело сектантов. И я намерен теперь, переведя дыхание, начать тянуть ниточку. То есть допросить старообрядца Пантелеймона Ивановича Агафонова…

– Полтысячи контры. К стеночке бы их всех. Или лучше перевешать. А вы все цацкаетесь! – сплюнул в сердцах Идеолог, наблюдая в окно, как по улице ведут очередную партию пленных.

– Мы ж не буржуи какие-нибудь английские, чтобы массово народ расстреливать, – произнес я, завязывая тесемки на очередной папочке из скопившихся на столе в выделенной мне под рабочий кабинет небольшой комнате, где на полках от старых хозяев остались конторские папки и брошюрки по маслобойному производству. – Все должно быть по закону и по совести.

– По закону! – возмутился Чиркаш. – Эх, размякли мы совсем! Забыли, что такое пролетарская воля, которая сильнее закона! В восемнадцатом всех бы в расход! А Глущин уже половину по домам распустил!

Действительно, руководящий операцией заместитель постпреда ОГПУ Глущин, когда количество арестованных перевалило за все разумные рамки, по окончании необходимых мероприятий и допросов отпустил по домам насильно мобилизованных бандитами и тех, кто просто шел вместе со всеми по дури или со страху, но рук кровью при этом не замарал.

– Это преступная мягкотелость… По закону. Эх, не пытали тебя, малец, в застенках господа белогвардейцы, – с досадой махнул рукой Чиркаш.

Я бы ему много мог сказать. И про застенки. И как вешают. И ты, малец, смотришь, как белогвардейская мразь накидывает петлю на твоих родных – отца и мать, потому что они за большевиков и за революцию. И как потом двенадцатилетний пацан прибивается к полку, ставшему ему родным домом, и уже к четырнадцати становится матерым разведчиком, лазящим в тыл врага, как к себе в прихожую. Но, конечно, говорить я ничего не стал. А просто заметил: