Крестьянин мечтательно улыбнулся.

– Убили? – спросил я.

– Сам на вилы поднял! – самодовольно объявил допрашиваемый.

Мне на миг страшно захотелось самому поднять эту мразь на вилы. Или хотя бы раскрошить ему умелым ударом челюсть в труху. Но кого интересуют мои чувства? Я только кивнул одобрительно:

– Крепкий ты мужик. А что дальше было?

И он снова запел с озлобленной готовностью. Я только успевал записывать его откровения.

В Седом Логе в лапы бунтовщиков попалась важная птица – корреспондент газеты «Молодой коммунар». Едва только заслышав выстрелы и осознав, что происходит, он попытался скрыться, но его догнали преследователи во главе с Тиуновым. Стрелять и колоть штыками не стали. Просто били прикладами. Притом так ожесточенно, что «главком» лично сломал ложе винтовки. И опять – митинг, мобилизация, повешенье актива. Следующее село.

В Октябрьском члены коммуны имени Карла Маркса организовали на околице села оборону с баррикадами. Но ребята были в массе своей молодые, необстрелянные и не готовые биться до конца. После первой атаки повстанцев они разбежались кто куда. Остались на позиции лишь семь человек. Понятное дело, напора многочисленного противника, притом когда у него многие были конными, коммунары не выдержали. Троих ребят захватили живьем. Потащили к сельсовету. Вскоре там столпились разъяренные, подзуживаемые кулаками и «освободителями» крестьяне. И там несчастных чуть ли не на части разорвали, истыкали, изрубили. Притом с поразительной яростью. Потом бунтовщики отправились переворачивать вверх дном все село. Нашли еще десяток активистов, которых даже не довели до площади, – все с той же жестокостью, методично и страшно убили.

Крестьянский бунт, он бессмысленный и беспощадный, как писал мой великий тезка. Эх, сколько же зла накопилось в деревне за века невежества, унижений и голода. И сколько еще крови будет нам стоить втащить деревенское население в новую, куда более разумную и справедливую жизнь.

– Старообрядцы тоже воюют? – спросил я.

– А как же, – протянул крестьянин. – Что они, не люди, что ли? Они семейскими селами живут, у них все родня вокруг. И ваше владычество властью Сатаны почитают. Как же им не воевать?

– Тоже на вилы поднимают партийных, чтобы не выделяться из коллектива? – поинтересовался я с горечью.

– Не-е, – загрустил арестованный. – Добренькими хотят быть. Белоручки!

– А что так? Религия не позволяет?

– Им старик с Рассветного запретил. Он у них как бы самый главный. Они его уважают. Так что староверы со всеми вместе идут, но на лишнюю кровь и лютые казни – тут у них строгий запрет наложен.

– Это что же за старик?

– Пантелеймон Агафонов.

– О как!

Знакомое имя! Сразу вспомнился треугольник, в центре которого лежало пронзенное кинжалом тело Саввы Агафонова. Он же сын Пантелеймона Агафонова, которого я собирался ехать допрашивать. М-да, проехался бы с приключениями. Может, тоже на вилах сейчас бы висел. Где было мое шестое чувство, когда я просил Раскатова отправить меня в эту командировку? Молчало. Но Бог уберег, если, конечно, он есть.

А неплохо было бы выдернуть для доброго разговора этого самого Пантелеймона Агафонова. Для этого самая малость требуется – подавить восстание. Жестоко, без сантиментов, чтобы вся эта озлобленная сволочь запомнила урок надолго. И чтобы впредь никому неповадно было учителей и медсестер на вилы поднимать…

В Лебяжьем собралось около ста пятидесяти бандитов. И идти с нашими тремя десятками бойцов, из которых только половина – обученные красноармейцы, а остальные из отряда самообороны, было самоубийственно.