– Как зовут, в соболях-алмазах?

– И-нет, соболях-алмазах.

– Зовут как, спрашиваю. Имя, имя, – проговорил он по-японски.

– Сото.

– Сото? Впервые слышу такое имя.

– И-впервые? И-да? – Сото пригубила саке, поставила чашку на столик, поднялась и обхватила руками голову Семенова.

Лицо старого вояки оказалось на уровне ее груди. Он уткнулся в одну из созревших лун, словно ребенок – в грудь матери.

Сото это не смутило. Она положила руку ему на шею, и Семенов ощутил, что девушка настойчиво пригибает ее, в то же время другой рукой приподнимая подол халатика. Опьяненный дурманящим запахом французских духов и ангельской плоти, генерал обхватил руками ее округлые бедра и, приближая к себе, почти оторвал Сото от пола. Но именно в минуту плотского экстаза главнокомандующего в дверь негромко постучали.

«Японцы?! Эта сцена подстроена? – насторожился Семенов, отстраняя девушку. – Скомпрометировать – и?.. Застать в номере, поднять шум, скомпрометировать и?.. В соболях-алмазах!»

Открывая дверь, Сото прикрылась ею и осторожно выглянула.

– Прошу прощения, господин командующий, – возник на пороге его водитель Фротов. – Разговор на полсамокрутки.

– Какой еще разговор, в соболях-алмазах?! – набычился Семенов.

Но Фротов уже вошел. Не ожидая разрешения генерала и не обращая внимания на Сото. Приблизившись к столику, взял чашку девушки, осушил ее и, по-гусарски крякнув, принялся за бутерброд.

– Я понимаю, что вам нужно играть роль пролетария-водителя, поручик, – вполголоса возмутился Семенов, провожая взглядом удаляющуюся в соседнюю комнату Сото. – Но вы слишком вошли в роль, в соболях-алмазах.

– Прошу прощения, господин командующий, – крякнул поручик. – Проголодамшись до собачьего воя. А в роль вошел – это точно. Водители-японцы за своего принимают.

– Конкретнее.

Фротов оглянулся на комнатку, в которой скрылась Сото. Оттуда не доносилось ни шороха, ни звука.

– Удалось выяснить, что за фраер этот переводчик.

Фротов взял кувшинчик с саке и вновь наполнил чашечку.

– С вашего позволения, господин командующий.

– Конкретнее, – уже почти прорычал Семенов, сдерживая страстное желание выставить наглеца-поручика за дверь, предварительно разжаловав до рядового.

– Никакой он не капитан и не переводчик, – почти шепотом проговорил Фротов, наклоняясь к атаману.

– Об этом нетрудно было догадаться. Точнее.

– Генерал Судзуки. Пожаловал из Токио. Судя по всему, шеф Исимуры. Его водитель – родом из Сахалина. Я слышал, как шофер Исимуры спрашивал его: «Скоро там твой генерал-земляк отбывает? Дни и ночи приходится дежурить в гараже».

– Значит, генерал тоже из Сахалина? – он поднялся и выпил вместе с поручиком. Стоя. Потом еще по одной.

– И наверняка возглавляет русский отдел контрразведки. Или разведки. Не ясно только, зачем весь этот цирк с перевоплощением в переводчика.

– Это-то как раз очень даже ясно. Вы не подали вида, что понимаете, о чем они беседовали?

– Никак нет.

– Впредь ведите себя так же. Какую польку они на свой граммофон поставят, такую и станцуем, в соболях-алмазах.

– Было бы под что танцевать, – брезгливо сморщился Фротов. Поручик никогда не скрывал, что терпеть не может всего, что связано с азиатами, и только верность атаману, да еще эмигрантская безысходность вынуждали его оставаться в Маньчжурии.

– Под что поставят, – гневно блеснул глазами Семенов. Любое недовольство подчиненных великим прозябанием на сопках Маньчжурии он воспринимал, как упрек в свой адрес, намек на то, что Краснов, Деникин и прочие по крайней мере сумели привести свое воинство в Европу, а он – нет.