Рассматривая живописное произведение, <убеждаюсь, что> оно для меня служит доказательством того, о чем пишу. Вижу в нем опыт того, что то<го>, что мы осязаем, ощущаем, в действительности нет. Мы ясно ощущаем объем, расстояние, пространство, вес и т. д. Все те же ощущения имею в живописном холсте, но на самом деле обнять объема в нем не могу. Оказывается, что нет в живописи никаких измерений. Правда, мы считаем их только впечатлениями действительного. Но, с другой стороны, не будет ли и впечатлениями вся действительность каких-то новых построений? По моему представлению, объема и самого измерения не существует на все том же основании, что не можем узнать, объемно ли и измеримо то, что составляет измерение или объем. Но, несмотря на отрицания, сознание общежития все дальше и дальше идет в глубь измерений, все изменения имеют свое возрастание, и не все они обязательны всему живущему, даже человеку они не свойственны.

Предполагаю, что человек в своем прошлом не знал никакого измерения, он был чистым существом природного внесознательного действия, не знающим различий. Наконец появилось одно измерение, второе, третье, четвертое и т. д. Все это результаты простых перемещений в движении наших понятий, которые могут существовать при условном относительном. Но так как относительного не существует в существе мирового различия, то все измерения могут стать недействительными, но <останутся> впечатлениями, что и доказывается, с моей точки зрения, живописным холстом, где между первым планом и линией горизонта, а также высотой облаков не существует никакого измерения. Сам же живописец убежден, что впечатление объемов и их пространство существует; вначале был убежден в существовании одного измерения, после двух, трех, а теперь уверен в существовании четвертого измерения, верит, что в его холсте существует даже время.

Не так ли убеждено и все научное и простое общежитие в его общем обязательном положении для всего существующего в мире? Рассуждая о научных и простых доказательствах, я усматриваю, что вера в науку все крепнет и <наука> требует своего вмешательства положительно во все проявления общежития (правда, большая часть общежития игнорирует науку и даже азбуку, ведущую неуклонно к ее храму).

Наука собирается осветить все темные места вселенного бытия, чтобы оно было ясно для каждого, и уверяет, что освещенный ею предмет есть та действительность, о чем человек имел смутное лживое представление. Но, несмотря на эту услугу, свет ее делает разные преломления во тьме и рисует всевозможные формы, которых в действительности не существует, убежда<я>, что видимая форма есть природа. К этой темной, протестующей против грамотности [части общежития] примыкают и художники-живописцы, другая часть их стремится ко всяким «научным обоснованиям» и хочет ввести научный свет <в> до сих пор темно<е> действие в Искусстве как «строгую сознательную научную обоснованность».

Возможно, что научные раскопки деятельности Искусства дадут интересные выводы и теории, научное исследование обогатится новыми данными и возможны будут доказательства справедливости теорий, по которым будут строить свое произведение художники. Нельзя сказать, что живописное Искусство до полной своей беспредметности не было отчасти научно-теоретично – все изобразительное Искусство не могло ступить шагу без науки. Вдохновенность предметного художника связана изучениями законов перспективы, анатомии, быта, климата, истории и т. д. Однако когда те же художники видят работу новых положений живописного строя, то обвиняют, что оно научно-мозговое и потому несвободно в своем безнаучном вдохновении. Мне же приходится свидетельствовать то, что той вдохновенности, или, вернее, сво<бо>ды возбуждения, возможно достигнуть только в беспредметном, именно где нет никаких законов, связывающих действие, где нечего изучать, как нечего изучать действующей природе.