Я слушал то, что он мне говорил и удивлялся. Искренне. Самому себе. Потому что мне не хотелось ничего отрицать, доказывать, перечить. Мне казалось, что именно сейчас, в этот момент, состоялся наш первый искренний разговор, и он был своевременным. Потому что я не понял бы отца даже несколько недель назад. Я посчитал бы все его слова высокомерной нотацией. А сейчас каждое из них играло для меня суровой, но справедливой правдой.

Да, я взялся за то, что мне не по зубам. При любом другом раскладе, не будь я сыном Савелия Воронова, моим уделом была бы роль пушечного мяса, шестерки на первой же разборке. Теперь я понял и цену нашему везению, и поведение ментов, и все это ужасающее в своей циничности «представление».

Вероятно, другой на моем месте возненавидел бы отца. Но я чувствовал совсем другое, потому что наконец-то начал понимать, чего он от меня ждет.

Жестокость не всегда является злом. Злом является одержимость жестокостью…

(с) Джим Моррисон

Я крутил между пальцами четки. Один шарик, второй. То медленно, то быстро и смотрел на жирного ублюдка, привязанного к балке под потолком гаража, куда мы притащили его еще ночью. Он покрылся потом и вонял, как помойная яма. Ненавижу запах пота. Вообще не переношу вонь. У меня какое-то странно обостренное обоняние. Можно сказать, люди определяют симпатии и антипатии «на глаз», а я «на нюх». Я все еще не спросил у него самого главного, наслаждался моментом. Питался его страхом. Человека далеко не всегда ломают побои. С кем-то это действует, а с кем-то нет. Психологический прессинг работает на девяносто процентов. Неизвестность – вот самое страшное оружие пытки. Впрочем, как и молчание. А мне нужна была та информация, которую он может не дать даже под самыми жестокими побоями. Нет. Я лгу. Этот тюфяк сломался бы от первого удара, просто мне нравилось то, что я делаю.

Он висел здесь уже несколько часов. За это время рассказал мне, где спрятана наличность, сколько бабла у него на банковских счетах и их номера, вместе с секретными кодами. Он даже рассказал мне, сколько у него было любовниц и когда он трахал последнюю. Он перечислил всех своих врагов и друзей. Я же сидел на стуле напротив и смотрел на него, периодически вставая для того, чтобы нанести удар четко в одно и тоже место – в печень. Потом возвращался обратно под его скулеж и снова крутил в пальцах четки.

Я знал, насколько ему страшно и что через пару минут он начнет рыдать от безысходности и ужаса или помочится под себя. Они все рано или поздно мочились в штаны, когда понимали, что это конец.

– Зверь! Заканчивай с ним. У нас других дел по горло.

– Жди меня снаружи, я скоро.

Я даже не обернулся к Меченому, а просто встал со стула и подошел к толстяку.

– Антон Павлович… – мужик дернулся на веревках и замычал, когда я щелкнул «бабочкой» и провел острием выкидухи у него по груди, – вы имеете медицинское образование, как вы думаете, если я суну лезвие вам под ребро, я сразу пробью легкое или через слой вашего жира я туда не доберусь?

Тот снова дернулся и замычал, ведь ответить он мне не мог, так как его рот я плотно заклеил скотчем.

– Эта рана будет смертельной? Или если я оставлю вас здесь висеть и уйду, через какое время вы сдохнете и насколько ваша смерть будет мучительной?

В этот момент я содрал с его рта скотч и он истерически завопил:

– Кто вы? Чего вы хотите? Я все вам рассказал! Всё! Чего вы хотите от меняяя? Аааааа.

Я обернулся, чтобы убедиться, что Меченый вышел и приблизился к жертве:

– Не все.