Оказалось, что с начала 1744 года все донесения Шетарди в Париж тщательно перлюстрировались. Не спасли даже шифры, которыми велась переписка. Криптограф Х. Гольдбах в январе 1744 года писал Бестужеву-Рюмину:
Милостивый государь мой! Принося Вашему сиятельству первые плоды третьяго цифирного ключа, надеюсь, что вместо нарекания мне какого‐либо в том медления, паче моей поспешности удивляться причину иметь будут, ежели когда‐нибудь соизволено будет сличать самой ключ с разобранными письмами и когда усмотрится, что потребно было каждое число или каждую цифру весьма прилежно свидетельствовать, нежели возможно было познать содержание хотя б одного письма. Но понеже сия работа уже сделана, то я в состоянии нахожусь, в день по одной пиесе разобрав, отдавать, ежели я, однако ж, другими делами от того отторгнут не буду. Что же касается до четвертого и пятого ключей, от которого я еще несколько штук [писем] в руках имею, то оныя ключи несравненно труднее первых нахожу…
20 марта того же года было направлено новое донесение:
Понеже я в четвертой цифире успех возымел, того ради я в состоянии буду вашему сиятельству не токмо по пиесе [письму] на день из тех, которая с оною сходство имеют, возвращать. <…> А ныне я разбираю пятую цифирь, которая по всему виду гораздо важнейшие пиесы откроет; но всепокорно ваше сиятельство прошу мне по меньшей мере две недели сроку дать, дабы я себя в состояние привесть мог вам такой опыт представить, который бы вашей апробации достоин был235.
Всего Гольдбах дешифровал 69 донесений министру иностранных дел Франции д’Алиону и ответов на них, а также письма Шетарди генералу Тейлю.
Между тем Шетарди, видимо, был настолько уверен в своем положении и невозможности прочитать его шифр, что ничего подозрительного не замечал. В донесениях в Париж он, раздосадованный отсутствием каких‐либо успехов своей миссии, начал все чаще критически отзываться не только о советниках императрицы, но и о ней самой, ее привычках и образе жизни. Например, 24 декабря 1743 года он писал: «…и так она леность по делам имеет, что для избежания труда думать, она лучше любит пореже ее министров принимать». 22 марта 1744 года маркиз сообщал в Париж: «…любовь [к] самыя безделицы, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким сбродом… все ея упражнение сочиняют [составляют]». Одновременно он неоднократно высказывал надежду на устранение вице-канцлера. В частности, в одном из писем Шетарди сообщал: «Пункт о низвержении вице-канцлера еще в состояние не приведен, но мы много надеемся»236.
Однако трудность состояла не только в дешифровке. Дипломаты свои письма обычно пересылали в конвертах, которые прошивались ниткой и опечатывались. Письмо могло содержаться и в двойном конверте, также прошитом и опечатанном. О трудностях перлюстрации можно судить по письмам петербургского почт-директора Ф. Аша А.П. Бестужеву-Рюмину. Аш рапортовал 29 февраля 1744 года:
Покорнейше доношу, что я не премину списываемые унтер-библиотекарем Таубертом копии с оригинальными письмами прилежно сличать и находящиеся иногда погрешности в письме или цифири переправлять… Не меньше ж я и пробу хотя делал, возможно ли заклеенные письма вскрыть, не повредя приметным образом куверта. Чего ради я подобно тот куверт сам заклеивал и оно, паки высушедши наперед, паки вскрыть старался, но как без мочения до того достигнуть нельзя, то бумага не токмо зело замаралась, но и со всякою удобовымышленною субтильностью [предосторожностью] однако ж таким образом вскрыть возможно не было, чтоб оной куверт по некоторым местам не изодрался. И тако по сей мне неудачной пробе заключать можно, что таковые заклеенные куверты без подания о том явных знаков вскрывать нельзя…