«Да! Давно не пил я крови и ныне доволен. Но погоди же прерывать этот благословенный поток. Ибо с каждой каплей крови твоей возрастает моя сила, и чем дольше ты терпишь, тем более страшен и неотразим буду я в твоих руках!»

И Фолко терпел, не замечая мокрого от его собственной крови плаща. Мало‑помалу начинала кружиться голова, страх ледяными когтями вцепился в сердце – вдруг он не выдержит…

Но он выдержал. Клинок вдруг словно сам собой нырнул в ножны, правая рука, держа невесть откуда взявшуюся холстину, зажала рану, а клинок обратился к хоббиту в третий раз:

«Довольно! Ибо иначе ты слишком ослабеешь. Воистину дружбу хочешь ты предложить мне, ибо не вкралось в помыслы твои даже следа мысли, что я хочу умертвить тебя, взяв всю твою Влагу Жизни. И буду я служить тебе, как не служил никому, и да не будет знать промаха рука твоя, сжимающая мою рукоять!»

Наутро Фолко здорово перепугал всех. Проснувшийся первым Келаст в ужасе вскочил на ноги, заметив лежащего без чувств хоббита, покрытого окровавленным плащом; гномы схватились за оружие, однако не обнаружили даже следов воображаемых врагов; а когда Фолко пришёл в себя и заявил испуганным друзьям, что просто был неосторожен и порезался, негодованию их не было предела. Хоббит был назван всяческими «нежными» словами – и одним «шерстолапым олухом» он, разумеется, не отделался.

На шестой день своего пути на север они наткнулись на свежие отпечатки конских копыт со знаком Изельгрид.

Шёл июль, а они с неослабным упорством пробивались всё дальше и дальше, к месту падения Небесного Огня. Фолко, ещё слабый от потери крови и потрясения, погрузился в какое‑то безразличие. Странные видения преследовали его; картины чудесной цветущей страны чередовались с пылающими городами, тянущимися по дорогам вереницами пленных и поспешно отплывающими золотистыми кораблями. Видел он и себя, задыхающегося, прижатого к стене и отчаянно отбивающегося каким‑то странным кривым мечом; и кроваво‑красное небо, и огромную тучу, иссиня‑чёрную, имеющую облик исполинского орла, облик слишком близкий к реальности, чтобы быть случайной игрой прихотливого ветра; а как‑то ночью ему вдруг приснился странный сон…

В прозрачной воде мелкого залива купали низко склонённые сочно‑зелёные листья не ведомые ему деревья. Листья тоже были странные – широкие, в ладонь, и длинные, в локоть. Высоко‑высоко застыло жаркое солнце. Несколько уже знакомых кораблей Морского народа с гордо выгнутыми носами, украшенными резными мордами волков, медведей и драконов, стояло неподалеёку от берега; и Торин, в броне, но без шлема, с ужасным шрамом (откуда он только взялся?) стирал кровь с топора, и его седые борода и волосы были тоже испачканы чужой кровью. В компании нескольких эльдрингов прошёл мимо Малыш, что‑то возбуждённо рассказывая; а в самой пенной полосе прибоя замерло пронзённое многими стрелами и копьями тело морского змея, и вокруг безобразной головы ещё заметно было медленно угасающее фиолетовое свечение, странное, пугающее. А за недальними прибрежными холмами уже яростно трубили многочисленные боевые рога; там строились дружины, и хоббиту надлежало быть там, и как хорошо, что совсем не ноет левая рука, и почему Хлорар медлит с ударом своих панцирников, и неужто Фелластр вновь выведет своих перьеруких из расставленной ловушки вместе с Адамантом Хенны?..

На следующую ночь, когда пропитанный зловонием болот западный ветер приутих и на застывшие в смутном ожидании холмы Опустелой гряды опустился мягкий, окутанный колеблющимся серебристым покрывалом туманов вечер, и впервые за много дней путники услыхали в густых ветвях пение птиц, хоббиту явился Гэндальф.