Возле калитки сиротливо стояла Ларочка с сумкой в руке. Обветшалая, лицо воспаленное… Зубов явно поубавилось.

– О! Довела себя… кощёнка заношенная… – брезгливо поморщился Васин. – Набрякла вся.

– Убью-ю, – просипел Старче.

– У Петра Иваныча день рождение было…

– Было, есть и будет. Ты на рождение не спирай! Виновата, непосредственно.

“Не спирай” записал я украдкой на ладони для памяти.

– Убью, – повторил Старче и окрысился на меня: – Чего ты все пишешь!

– Убейте, Петр Андреевич. – Ларочка опустилась на колени. – Убейте меня… Я виновата…

За спиной коленопреклоненной Ларочки, обрывая полезный разговор, прошла семья садовых огородников, неодобрительно косясь в нашу сторону.

– А ну, встань! – рявкнул Васин. – Театр устроила!.. Стоит, как рябина под дождем… Приперлась – заходи… Присаживайся, непосредственно.

– Пьешь всё? – сочувственно спросил Грек.

– Простите меня, дедушки. – Ларочка стояла на коленях и плакала.

– Ты на слезу не выгоняй, – пробурчал Васин. – Подними ее, Грек.

“На слезу не выгоняй”, – повторил я про себя, чтоб не забыть.

Грек галантно подал Ларочке руку кренделем.

– Пойдем, покушаешь… Сопельки утри.

Она потянула из грязной сумки розовый вязаный шарф.

– Это Петру Иванычу…

– Благодарствую, – буркнул Васин, воздерживаясь принять подарок.

Грек поставил дополнительный чурбан на попа, усадил Ларочку рядом с собой, подальше от Старче.

– Сопельки утри, – напомнил он.

– Да не шарфом! – Старче ткнул ей марлю из-под ершей. – Кто ж тебе весь передок-то выставил?

Васин издали подозрительно рассматривал шарф.

– Я такой вроде… у Валерки Щуляева видел?..

– Я сама связала… – заплакала Ларочка вторым заходом. – Шерсть осталась…

– Ладно-ладно… – Васин взял шарф, намотал на шею. Он знал, что Ларочка практически не ворует. – Водки или самогону?..

– Во-одочки.

Васин поставил перед ней тарелку с ухой.

– Спасибо, я сыта.

– Есть не будешь – не налью.

Ларочка взяла ложку.

– Сережа, а что было потом с девушкой Милдред?

– Кончилось все. Домой пошла. Кушайте, Ларочка.

К Ларочке я питаю особые чувства. Она выпускница Можайской женской колонии. Она со всеми “на вы”, даже с детьми. Никто из дачников, даже самых отстойных, не может про нее сказать ничего дурного. Пьяная, она тихо беседует сама с собой, улыбаясь. Трезвая работает как зверюга, без перекуров. Как-то напросилась ко мне колоть дрова. Руки у нее были чуть не вдвое тоньше топорища. Мне стало неудобно. “Не надо меня жалеть, занимайтесь своим делом”, – вежливо сказала она.

– А можно за вас выпить, Петр Иваныч? – прикрывая цыплячьей ручкой беззубый рот, пролепетала Ларочка. – И за Петра Андреича. И за Владимира Александровича. И за Сережу.

– И за вас, Ларочка, – сказал я.

Старче потянулся к ней чокнуться, злость у него прошла.

– Что ж ты, Ларка, сучара, сделала…

Садовые огородники прошли в обратную сторону, по-прежнему недовольные. Васин упорно их не замечал. Мне показалось, они нам завидовали. Ибо у нас за забором, несмотря ни на что, дышала почва и судьба, а у них – хрен ночевал. А может быть, я опять ошибаюсь.

Конец ознакомительного фрагмента.