Помимо слуг, Черчилль, Барнс и Беринг обзавелись дворецким, в чьи обязанности входило прислуживать за столом, вести хозяйство и следить за конюшней, камердинером и конюхами для каждой лошади или пони. Еще молодые офицеры совместно наняли двух садовников, четырех людей для стирки и сторожа. В первом письме Черчилля матери содержалось также несколько просьб. Он хотел, чтобы мать прислала ему карточный стол, любых книг, его велосипед, десяток рубашек и различные приспособления для занятий энтомологией – коробки, пакетики, сачок, пачку булавок и морилку. Что касается «излишеств», то, по словам Черчилля, он не курит до вечера и пьет лимонный сквош или – изредка – пиво.

«Индия во всех смыслах полный контраст Соединенным Штатам, – писал Черчилль Джеку. – Исполнительные местные слуги вместо грубых свободных граждан; труд дешевый и в большом количестве. Жизнь крайне дешевая, а роскошь приобретается запросто. В моем собственном саду полно бабочек – пурпурных императоров, белых адмиралов, ласточкиных хвостов и множество других прекрасных и редких видов. Я смогу собрать отличную коллекцию без особого труда, и это очень увлекательно». Он советовал Джеку, который все еще учился в Харроу, «стараться приобрести побольше знаний. Жаль, что я мало занимался, – признавался он. – В жизни много радостей для тех, кто хорошо знает греческий и латынь. Впрочем, в школе можно изучить лишь не самые интересные стороны Античности – грамматику и просодию».

Пока Черчилль был в Бангалоре, журнал Pall Mall Magazine опубликовал его статью о Сандхерсте. «Для тех, кто поступает в этот колледж непосредственно из Итона или Харроу, – писал он, – или из любой другой нашей частной школы, жизнь в Сандхерсте – освобождение. Это время развлечений и спорта, время больших надежд и верных друзей, множества удовольствий и мелких беспокойств, время амбиций и идеалов».

От бывшего директора школы доктора Уэлдона Черчилль получил совет: «У тебя нет причин не продолжить изучение латыни или даже греческого». Но Уэлдона беспокоило не только образование Черчилля. «Прежде всего больше думай не о себе, а о других, будь готов учиться у тех, кто ниже тебя, и старайся, чтобы совесть пребывала в покое». Обвинения, которые продолжала печатать Truth, расстраивали Уэлдона. «Умоляю тебя, – писал он, – не позволяй, чтобы дух злобы заставил тебя совершить что-то, что может обесчестить твою школу или твое имя. Просто невозможно, чтобы я не слышал об этих гадостях, если бы ты был действительно в них виновен. Ты должен понимать, что это серьезное испытание нашей дружбы: ведь ты просишь меня относиться к тебе как к другу, в то время как другие говорят о тебе с возмущением или презрением».

Раздраженный враждебными статьями, которые продолжала публиковать Truth, Черчилль пишет матери: «Тяжело, когда ты далеко, в чужих землях, и не в состоянии ответить или даже сразу прочитать ложь, которую они печатают. Нападки будут продолжаться, а публика будет глотать их с жадностью. Прилагаю письмо мистера Уэлдона, которое имеет отношение к этому делу. Он, очевидно, общается с теми, – осмелюсь предположить, – достаточно многочисленными читателями, кто принимает всерьез версию Лабушера».

Жизнь в Бангалоре шла неспешно. «Первый завтрак, – рассказывал Черчилль матери, – в пять, в шесть построение, затем второй завтрак, ванна. В восемь газеты, потом час занятий в манеже. После этого ничего, в 4:15 – поло. Затем сон, письма, чтение или ловля бабочек. Далее – ужин и в постель». Эту приятную жизнь отравила очередная статья Лабушера, который давал понять, что Военное министерство воздержалось от санкций против Черчилля исключительно благодаря оказанному на него давлению. «Молодой офицер, который, предположительно, был зачинщиком заговора по изгнанию мистера Брюса из 4-го гусарского полка, – писала Truth, – принадлежит к влиятельной семье, и это влияние было использовано, чтобы не допустить возбуждения дела». «Более злобных фантазий я еще не встречал, – прокомментировал Черчилль. – А зная, чего стоит наше влияние, все это просто смешно».