Бывшие друзья-консерваторы продолжали с опаской относиться к его непрекращающимся нападкам на свою прежнюю партию. «Я готов признать, что мое поведение достойно критики, – написал он одному из них, – но, слава богу, не за неискренность. Мне пришлось выбирать – вступить в схватку или отойти в сторону. Несомненно, последнее более прилично. Но я хотел бороться и чувствую, что готов отдать этой борьбе душу и сердце. Вот так получилось. Политика, конечно, вид состязания, в котором поливание грязью и потоки брани – признанное оружие. Но участие в грязной драке, на мой взгляд, не должно мешать личным отношениям».

Продолжая поднятую еще отцом тему экономии расходов на армию, Черчилль выступил в палате общин с критикой нового военного министра Хью Арнольда-Фостера. Он нападал за неоправданно высокие расходы на Генеральный штаб, представляющий собой сборище «раззолоченных и напыщенных функционеров в медных касках с чисто декоративными функциями, которые превосходно размножаются в Олдершоте и Солсбери». Прочитав это, король Эдуард VII заметил: «Какие хорошие слова для недавнего гусарского субалтерна!»

Через неделю Черчилль представил свой взгляд на тарифы. В прекрасно аргументированном выступлении – «лучшем из всех», как написал ему Льюис Харкурт, либерал и будущий министр по делам колоний, – Черчилль заявил: «Мы не хотим видеть, как Британская империя будет превращаться в замкнутую конфедерацию, отгороженную, словно средневековый город, крепостными стенами от окружающей территории, хранящую за своими зубчатыми стенами запасы провианта и всего необходимого на случай осады. Мы хотим, чтобы наша страна и связанные с нами государства свободно и честно взаимодействовали со всеми свободными нациями».

Чем более эффектно и жестко Черчилль выступал против консерваторов, тем более враждебно они относились к его критике. В 1905 г. он почувствовал необходимость покинуть клуб «Карлтон», членом которого он как парламентарий от консерваторов был на протяжении пяти лет. Он написал лорду Лондондерри: «Постоянные конфликты с Консервативной партией по всем пунктам делают мое членство в их клубе ничем не оправданным и неприятным для меня. Старые друзья ко мне охладели, а с другой стороны, появились новые обязательства».

Через два месяца Черчилля не приняли в клуб «Херлингэм». «Это почти беспрецедентный случай в истории клуба, поскольку игроков в поло там всегда приветствовали, – написал он Элибэнку. – Боюсь, что ни вы, ни ваши друзья-либералы не осознают степень политической злобы, которую испытывают ко мне на той стороне». Черчилль наносил столь яростные удары по своим политическим противникам, что его отзывы о министрах, и в особенности о Бальфуре, начали тревожить его друзей, даже таких, как Элибэнк. «Вы единственный политик, – объяснял ему Элибэнк, – кто вызывает у меня теплые чувства, за десять лет работы в парламенте. Среди тех, кто неизбежно встанет в ряды ваших сторонников и со временем приведет вас и вашу политику к успеху, зреет ощущение, что постоянное унижение Бальфура может отвлечь общественное мнение от весомости и высокого уровня ваших выступлений по текущим проблемам».

От Иэна Гамильтона Черчилль узнал следующее: «Этим летом в одном загородном доме собралась блестящая компания, и каждый из присутствующих готов был разорвать вас на куски, но именно Бальфур отзывался о вас исключительно тепло и выражал такие большие надежды на вас в будущем, что никто даже рта не раскрыл».

На некоторое время Черчилль отвлекается от политики, чтобы закончить книгу об отце. «В настоящий момент, – сообщил он лорду Розбери, – государственный деятель временно бездействует, и на первый план вышел литератор и игрок в поло». В первой половине октября в Бленхейме Черчилль уже держал корректуру книги. Матери он сообщал, что кроме всего прочего надеется на этом хорошо заработать. И в этом он действительно преуспел, получив 8000 фунтов – самый большой гонорар, когда-либо выплачивавшийся в Британии за биографию политика. По курсу 1990 г. это составляло 350 000 фунтов.