Поясняя ситуацию, писательница сообщает, что к весне 1919 г. в силу многочисленных, всегда угрожающих декретов почти все было «национализировано», – «большевизировано». Все считалось принадлежащим «государству», т.е. реально – большевикам. Ведь теперь только им принадлежала власть, у них была сила против безоружного народа – и они ее применяли повсюду.

Относительно большевиков у нее самой и раньше не было сомнений, как свидетельствует следующий фрагмент ее «Синей тетради»: «1 сентября. Пятница. Большевики же все, без единого исключения, разделяются на: 1) тупых фанатиков; 2) дураков природных, невежд и хамов; 3) мерзавцев определенных и агентов Германии» [Синяя книга – эл. ресурс].

Теперь же она констатирует, что и все основные группы и страты населения России их ненавидят и желают краха. И есть за что.

З.Н. Гиппиус пишет, что оставшиеся фабрики и заводы, все лавки, все магазины, все предприятия и учреждения, все дома, вся недвижимость и почти все крупные движимости – «все это, по идее, переходило в ведение и собственность государства. Декреты и направлялись в сторону воплощения этой идеи. Нельзя сказать, чтобы воплощение шло стройно. В конце концов, это просто было желание прибрать все к своим рукам. И большею частью кончалось разрушением, уничтожением того, что объявлялось “национализированным”» [Гиппиус – эл. ресурс].

Отнять, присвоить, пусть даже большая часть погибнет. При этом захваченные магазины, предприятия и заводы закрывались; захват частной торговли повел к прекращению вообще всякой торговли, к закрытию всех магазинов «и к страшному развитию торговли нелегальной, спекулятивной, воровской». На нее большевикам приходилось смотреть сквозь пальцы: рынки оставались единственным источником питания для всех, включая даже большинство коммунистов. Но они тоже были нелегальщиной и периодически подвергались разгрому; и покупающих-продающих хватали на улицах, в частных помещениях, на рынках. Не оставалось ничего личного и частного.

Писательница характеризует подобные акции как «террористические налеты», осуществлявшиеся на рынки со стрельбой и убийствами, кончавшиеся «разграблением продовольствия в пользу отряда, который совершал налет». В первую очередь это было продовольствие, но забиралось и остальное: «старые онучи, ручки от дверей, драные штаны, бронзовые подсвечники, древнее бархатное евангелие, выкраденное из какого-нибудь книгохранилища, дамские рубашки, обивка мебели… Мебель тоже считалась собственностью государства, а так как под полой дивана тащить нельзя, то люди сдирали обивку и норовили сбыть ее хоть за полфунта соломенного хлеба… Надо было видеть, как с визгами, воплями и стонами кидались торгующие врассыпную при слухе, что близки красноармейцы!» [Гиппиус – эл. ресурс].

Бежали и покупатели, ведь «покупать в Совдепии не менее преступно, чем продавать», – и эта «практика» запрета частной торговли тоже затем сохранялась в течение всего времени, когда у власти были коммунисты, а это жизнь почти трех поколений. Жители называли свою «республику» не РСФСР, а «РТП», «республикой торгово-продажной», как оно фактически и было.

З.Н. Гиппиус особо отмечает чудовищную ложь всего, что связано с новой властью: «Главную характерную черту в Совдепии: есть факт, над каждым фактом есть – вывеска, и каждая вывеска – абсолютная ложь по отношению к факту» [там же]. Эта практика также существовала до конца режима: правдой и истиной считалось лишь то, что говорила и печатала власть. Других источников информации просто не было: иностранные радиостанции, особенно вещавшие на русском языке, тотально подавлялись «глушилками», от которых в эфире стояли непереносимый визг, вой и надсадное, низкое гудение. Иностранные газеты, кроме нескольких коммунистических, да и то – только в «столицах», не продавались, как и книги, хотя некоторые из них закупались в «спецхраны», быстро превращающиеся в особые библиотеки в библиотеках, доступные лишь особо проверенным товарищам, которые уже практически не читали ничего, достигнув своих партийных и иных постов. Иметь, хранить и тем более давать кому-либо читать такую литературу, было уголовным преступлением, за которое еще в 70-х, 80-х годах ХХ столетия виновные получали многолетние тюремные сроки.