Провансалец подписался: Люк-Пьер Капгаруп, из Магонской каторжной тюрьмы.

Под этими подписями доктор сделал примечание:

«Из трех человек, составлявших экипаж урки, судовладельца унесло волною в море, остальные два подписались ниже».

Оба матроса проставили под этим свои имена. Уроженец Северной Бискайи подписался: Гальдеазун. Уроженец Южной Бискайи подписался: Аве-Мария, вор.

Покончив с этим делом, доктор кликнул:

– Капгаруп!

– Есть, – отозвался провансалец.

– Фляга Хардкванона у тебя?

– Да.

– Дай-ка ее мне.

Капгаруп выпил последний глоток водки и протянул флягу доктору.

Вода в трюме прибывала с каждой минутой. Судно все больше и больше погружалось в море.

Скошенная к краям палуба медленно затоплялась плоской, постепенно возраставшей волной.

Все сбились в кучу на изгибе палубы.

Доктор просушил на пламени факела еще влажные подписи, сложил пергамент тонкой трубкой, чтобы он мог пройти в горлышко фляги, и всунул его внутрь. Потом потребовал:

– Пробку!

– Не знаю, где она, – ответил Капгаруп.

– Вот обрывок гинь-лопаря, – предложил Жак Катурз.

Доктор заткнул флягу кусочком несмоленого троса и приказал:

– Смолы!

Гальдеазун отправился на нос, погасил пеньковым тушилом догоревшую в гранате паклю, снял самодельный фонарь с форштевня и принес его доктору: граната была до половины наполнена кипящей смолой.

Доктор погрузил горлышко фляги в смолу, затем вынул его оттуда. Теперь фляга, заключавшая в себе подписанный всеми пергамент, была закупорена и засмолена.

– Готово, – сказал доктор.

И в ответ из уст всех присутствующих вырвался невнятный разноязыкий лепет, походивший на мрачный гул катакомб:

– Да будет так!

– Меа culpa[23].

– Asi sea[24].

– Aro rai[25].

– Amen![26]

Восклицания потонули во мраке, подобно угрюмым голосам строителей Вавилонской башни, испуганных безмолвием неба, отказавшегося внимать им.

Доктор повернулся спиною к своим товарищам по преступлению и несчастью и сделал несколько шагов к борту. Подойдя к нему вплотную, он устремил взор в беспредельную даль и с чувством произнес:

– Со мной ли ты?

Он обращался, вероятно, к какому-то призраку.

Судно оседало все ниже и ниже.

Позади доктора все стояли, погруженные в свои думы. Молитва – неодолимая сила. Они не просто склонились в молитве, они словно сломились под ее тяжестью. В их раскаянии было нечто непроизвольное. Они беспомощно никли, как никнет в безветрие парус, и мало-помалу эти сбившиеся в кучу суровые люди с опущенными головами и молитвенно сложенными руками принимали, хотя и по-разному, сокрушенную позу отчаяния и упования на божью милость. Быть может, то было отсветом разверзавшейся перед ними пучины, но на эти разбойничьи лица теперь легла печать спокойного достоинства.

Доктор снова подошел к ним. Каково бы ни было его прошлое, этот старик в минуту роковой развязки казался величественным. Безмолвие черных пространств, окружавших корабль, хотя и занимало его мысли, но не повергало в смятение. Этого человека нельзя было застигнуть врасплох. Спокойствия его не мог нарушить даже ужас. Его лицо говорило о том, что он постиг величие бога.

В облике этого старика, этого углубленного в свои мысли преступника, была торжественность пастыря, хотя он об этом не подозревал.

Он промолвил:

– Слушайте!

И, посмотрев с минуту в пространство, прибавил:

– Пришел наш смертный час.

Взяв факел из рук Аве-Марии, он взмахнул им в воздухе.

Стая искр оторвалась от пламени, взлетела и рассеялась во тьме.

Доктор бросил факел в море.

Факел потух. Последний свет погас, воцарился непроницаемый мрак. Казалось, над ними закрылась могила.